он, – сойдите и не выставляйте себя на позорище: я дам вам нового коня, он вам куда более под стать, чем эта телега.

– Э, нет, – вмешался карлик, – он обещал остаться со мною до конца дня.

– Не бойся ничего, карлик, – ответил Ланселот, – я сдержу свое обещание.

– Сожалею, – сказал мессир Гавейн, – ибо доблести вам вроде бы не занимать, а вы навлекаете на себя хулу. Оставьте позор тому, кто его заслужил.

– Сир, – возразил Ланселот, – я его на себя не беру.

– Кто же вы такой, если говорили нынче утром, что давали мне коня?

– О! я вас понимаю: вы думаете о том, которого я у вас позаимствовал; не беспокойтесь, я его верну.

Мессир Гавейн, не докучая ему более, последовал за телегой и, выйдя из леса, остановился вместе с нею у ворот красивого замка. Они вошли; заметив рыцаря в телеге, люди стали спрашивать, за какую провинность он туда водворен. Карлик не отвечал; но каждый принялся освистывать хулимого, бранить и закидывать грязью, как отступника на ристалище. А мессир Гавейн, проникнутый сочувствием к нему, проклинал тот час, когда была придумана телега.

Они лишь прошли напрямик этот замок, называемый Вратами Горра. Там начиналась земля короля Бодемагуса, где томились бретонские пленники, не в крепостях или твердынях, но в открытом городе, и без того вполне огражденном быстрой глубокой рекой и обширными топкими болотами.

XCIV

День клонился к вечеру, когда они достигли другого замка небольшой величины. Две девицы с середины двора подошли к ним и приняли с почестями мессира Гавейна. Но, увидев в телеге второго рыцаря, они спросили у карлика, в чем он провинился; и он им изложил, как они повстречались.

– Ах, господин рыцарь! – сказали они тогда Ланселоту, – вместо того, чтобы гордо нести голову, вы должны были прятаться ото всех глаз.

С видом ничуть не униженным Ланселот спросил карлика:

– Когда ты мне покажешь то, что обещал?

– Будьте покойны: завтра утром.

– Ты не можешь подвезти меня еще?

– Нет, мы должны заночевать тут; вы приедете завтра.

Ланселот сошел с телеги, поднялся по башенной лесенке, заметил слева от себя прекрасную опочивальню, вошел туда и разлегся на богатом ложе, после того как закрыл окна и снял доспехи. На жерди[279] висел плащ; он его снял, завернулся в него и обернул голову, чтобы его не узнали.

Едва он лег, как пришла девица и выразила крайнюю досаду, увидев, что он занял этот покой и это ложе.

– Его только украсило бы то, что я им не пренебрег, – ответил Ланселот.

– В самом деле! Скоро увидим, не лучше ли вам будет на ложе покрасивее этого.

Когда она выходила, вошел мессир Гавейн со второй девицей.

– Вы пойдете, сир? – сказал ему мессир Гавейн, – там протрубили обед.

Ланселот ответил вполголоса, что он не будет обедать и что ему нездоровится.

– Ясное дело, – проронила девица, – у него есть причина для хвори, а если он чувствителен к стыду, ему впору мечтать о смерти. Я ни за что на свете не хотела бы оказаться с ним за одним столом. Воздержитесь от этого, сир рыцарь.

Она проводила в залу мессира Гавейна и послала рыцарю из опочивальни яства, к коим он не притронулся. Когда убрали столы, мессир Гавейн осведомился, как дела у рыцаря, и пошел навестить его.

– Любезный сир, – сказал он, – почему вы остались голодным? Это не кажется разумным; быть может, у вас впереди еще немало подвигов; надо к ним получше приготовиться. Подкрепитесь, ради того, что вам дороже всего на свете.

Такими уговорами мессир Гавейн склонил Ланселота отведать кушаний.

Вернулась та девица, что так донимала его своими речами.

– Господин рыцарь, – сказала она, – а не посмеете ли вы взглянуть на богатую и красивую постель?

– Посмею ли? На это много смелости не надо.

Она пошла вперед него; они покинули башню и пришли в большую залу, устланную скошенной травой, от которой веяло сладчайшими благоуханиями. В одном конце залы виднелось превосходное обширное ложе, а в другой стороне еще одно поменьше, пониже, но еще роскошнее.

– Сир рыцарь, – сказала она, – вы видели когда-нибудь ложе прекраснее этого?

– Да, сотню раз я видел и богаче, и прекраснее.

– Возможно; но как бы то ни было, в доме Артура нет рыцаря настолько отважного, чтобы он здесь провел ночь.

– Какова бы ни была опасность, я лягу здесь.

– Я вам не советую. Если вы ступите сюда ногой, весьма вероятно, что вы оставите здесь голову.

– Вот увидите, осмелюсь ли я здесь заночевать и оставлю ли то, что вы помянули.

Он не без труда снял шоссы, не имея при себе оруженосца; а когда он разделся, то улегся на ту из двух постелей, что была ниже и роскошнее. Девица заметила, что он положил свой меч у изголовья, и пошла разглашать повсюду, что опозоренный рыцарь лег на Ложе приключений.

– Какой рыцарь? – спросил мессир Гавейн.

– Да этот, из телеги; он не знает, что оттуда никто еще не вышел, не накликав себе смерть или тяжкие увечья.

– И правильно сделал, – сказала другая девица, – кто осрамился на земле, тому ничего лучшего не осталось, как пойти навстречу смерти.

Мессир Гавейн выслушал ее и не проронил ни слова. Когда настала ночь, девица уложила Артурова племянника на большее ложе, а его оруженосцев вокруг. Прежде чем уйти, она сказала Ланселоту:

– Устройтесь поудобнее, побежденный рыцарь, ведь вы отдыхаете в последний раз.

Он не отвечал; вскоре сон одолел всех обитателей замка.

Один Ланселот еще долго раздумывал о том, что сулила Владычица Озера, и об опасностях, грозящих королеве. Но он так изнемог, так утомился за день, что, наконец, уснул.

Когда настал полуночный час, весь дом содрогнулся. Ланселот услышал смутный шум; он близился и нарастал; поднялся вихрь, проник в опочивальню, взметнул и рассеял травяной ковер и увлек одежды под самые балки кровли. После урагана нахлынул яркий свет, отчего как будто воспламенился весь дом. С крыши сквозь окно влетело копье и вонзилось в ложе, на котором он спал. Наконечник его был невиданным, красным, будто пылающий уголь; из острия исходило голубое и рдяное пламя, подобное хоругви. С быстротою молнии оно пронзило одеяла, матрас[280], опору ложа и вошло в землю на глубину в одно пье. Ланселот соскочил с ложа и схватился за меч; ничего не видя, он рассек пополам древко копья, выдернул из земли обломок вкупе с острием и метнул его в сердцах на середину залы. Потом он огляделся по сторонам и, не слыша ничего, вернулся на ложе, проклиная