направлению или целому пучку направлений, встречает себе открытый путь и проложенную гладкую дорогу»,

вплоть до того, что в конце пути мы получаем вполне «зрелое слово»:

«иначе говоря, зрелое слово как-то ответствует реальности, есть само образ реальности» (там же: 204 – 205).

В представленной последовательности форм слова можно видеть его содержательные формы, которые П. Флоренский называл «сгущенным словом» – образ, «зрелым словом» – понятие, «окончательным словом» – символ, а «искомым словом» – то самое слово-зародыш, которое одновременно и источник всего (там же).

«Слои же семемы, ее последовательные оболочки, ее концентрические скорлуповатости (что за язык! – метафоры точнее понятий. – В.К.) образуются особыми творческими актами, каждым из которых полагается завершение некоторого духовного роста, иногда весьма продолжительного и, вообще говоря, переживаемого целым народом. Да, каждый слой семемы есть оседание на слове духовного процесса, оплотнение духа, в этом концентрировании себя впервые, в данном отношении, переходящего из под- и полу-сознательности к сознанию и потому собирающегося при процессе семемообразования в себя самого. Образование нового слоя семемы есть, следовательно, величайшее собирание внимания в одну точку, в одно острие, есть, иначе говоря, моноидеизм. Но моноидеизм и есть важнейшее условие магического воздействия. Творчество семемы по необходимости магично, если только вообще признаются магические действия <…> Суть действия в том, что наслоения семемы откладываются в слове не произвольно, но в некотором, более чем только логически связном порядке, и потому, стоит взяться за кончик нити, свитой в клубок мощною волею и широко объемлющим разумом народа – и неминуемая последовательность поведет индивидуальный дух вдоль этой всей нити, как бы ни была она длинна, и незаметно для себя этот дух окажется у другого конца нити, в самом средоточии всего клубка, у понятий, чувств и волений, которым он вовсе не думал отдаваться. Сила действия слова, со стороны его семемы, – в спиральности его строения, почему слово втягивает, всасывает в себя и затем себе подчиняет. Слово – конденсатор воли, конденсатор внимания, конденсатор всей душевной жизни: оно уплотняет ее» (там же: 262 – 263).

Теперь понятно постоянное возвращение Флоренского к идее имеславия. Это – идея энергетизма. Энергия – в имени, в Божьем имени, но, может быть, не только в нем, но и в каждом имени вообще, поскольку поколения людей согрели их горячим своим дыханием, насытили смыслом, напоили кровью и слезами.

Когда Флоренский утверждает, что символ связует феномен и ноумен, в данном контексте он, в сущности, заявляет, что символ как содержательная форма слова (а не слово-знак) соединяет идеальность концепта и его проявление – понятие. Однако верно, что

«жизнь усекается понятием» (Флоренский 1985: I, 22);

концепт как живое, органическое, а не механическое его подобие в понятии и выступает у Флоренского на первый план – во всех цветистых его описаниях. В глубине понятие и концепт – одно и то же, и Флоренский ищет возможности их согласовать, ищет их единство вне антропологической идеи субъекта; смысл – это ноумен, т.е. концепт, и «символ живет энергиями», создаваемыми силовым полем между концептом и понятием. С «материи» языковых форм (внешней формы) в спиралевидном их стремлении по орбитам слова энергетизм раскрученного движения образных форм срывается и уходит в небеса отвлеченности. Где-то в далеком подсознании, незаметно для себя самого, Флоренский настиг эту мысль, ускользающую от внимания философов. Эта мысль проста, но каков соблазн!

Чем выше в небеса отвлеченности – тем глубже в сущность.

11. Концепт

Вот эти-то переходы от образа к понятию и от понятия к символу в своей синкретической нерасчлененности и представляют совместно действие инварианта, новой идеальной сущности, которую можно, в отличие от понятия, именовать концептом (Колесов 2002: 406 сл.).

«Нужно обратиться к последнему, четвертому, виду объектов, не могущих быть различенными никакими методами, помимо мистического восприятия» (Флоренский 1985: 150).

Согласно Флоренскому, «искомое слово» есть «первичное слово», пра-слово; мысль его не выходит за пределы слова, которое всегда остается внешней формой явления сущности.

«В данном же случае непрерывность в переходе от чувственного к сверхчувственному так постепенна, что говоря эти слова: свет, тьма, цвет, вещество, – сам не знаешь, в какой мере, вот сейчас, имеешь дело с физическим, и в какой – с метафизическим: ведь все эти слова суть первичные слова, из которых, как из общих корней, развиваются и подымаются, всё время оставаясь параллельными, всё время в живом соотношении между собою, другие…» (там же: 59).

Первичное слово – оно же слово-зародыш (там же: 305).

К анализу концепта Флоренский приступает неоднократно, проводя его по-разному (точная терминология – не его стихия в мистическом поле Логоса), но постепенно подходя к сути. Концепт понимается и в соответствии с традицией (внутренняя форма слова), и в угоду актуальным научным поискам (как этимон), и слишком абстрактно как идея (инвариант). Это разные имена одной и той же сущности, которая иногда предстает еще как София или Логос (при том, что данные имена употребляются и в другой системе семантических координат).

Внутренняя форма слова для Флоренского «у каждого своя», субъективно данная – это как бы личная правда, а не абсолютная истина.

«Внутренняя форма должна быть индивидуальною; ее духовная значимость – именно в ее приспособленности к наличному случаю пользования словом. Неиндивидуальная внутренняя форма была бы нелепостью»,

поскольку

«семема слова непрестанно колышется, дышит, переливает всеми цветами и, не имея никакого самостоятельного значения [!], уединенно от этой моей речи, вот сейчас и здесь, во всём контексте жизненного опыта, говоримой, и притом в данном месте этой речи» (Флоренский 1990: 234, 236).

Если внешняя форма

«есть тот неизменный, общеобязательный, твердый состав, которым держится всё слово; ее можно уподобить телу организма»,

то,

«напротив, внутреннюю форму слова естественно [!] сравнить с душою этого тела, бессильно замкнутой в самое себя, покуда у нее нет органа проявления, и разливающую вдаль свет сознания, как только такой орган ей дарован. Эта душа слова – его внутренняя форма – происходит от акта духовной жизни. Если о внешней форме можно, хотя бы и приблизительно точно, говорить как о навеки неизменной, то внутреннюю форму правильно понимать как постоянно рождающуюся, как явление самой жизни духа» (там же: 233 – 234).

Как заметила Р.А. Гальцева (1992: 155), такая внутренняя форма слова переносится уже из языка в субъект, и тогда слово подменяется субъектом,