– Нет! Ну что же мне делать-то с тобой, дураком! – воскликнула Софья в отчаянии и, стерев слёзы, обняла брата, крепко погладила по голове.

Саня ушёл, подкреплённый слезами сестры, как подкрепляет любое участие. Курта и Аси во дворе не было. На лавке под фонарём лежала тряпочкой подвядшая ветка черёмухи.

На вокзале, сжатый внезапным одиночеством, какого и не бывало с ним никогда, Саня купил чай в пластиковом стаканчике – просто чтобы чем-то себя занять. Из хриплого динамика под козырьком неслись хиты итальянской эстрады времён его детства. Старая песня мимолётно задела душу, как, бывает, заденет дым чужого пикника.

Над платформами нависло красноватое небо. В это небо, сгустившееся на горизонте отошедшей грозовой тучей, через полчаса должен был стартовать поезд. Скорее бы! Саня так привык к непрестанному транзиту через сердце разнообразных человеческих нужд, что остаться без дела, в пустом ожидании было почти мучительно. Он начал тревожиться: вдруг Илье Георгиевичу не помогут зарядить телефон и старик будет без связи? Позвонить Асе! Пусть зарядку отдадут медсестре, и попросят как следует! Да и вообще, не безрассудство ли это – бросать его в таком положении? Много бывает ошибок, недоглядов, не хватает медперсонала на всех… Эх, лучше бы ему сейчас поехать в больницу! А Пашку обратно пришлёт Николай…

Так подумал Саня, но за его разумным рассуждением не было правды, и он это знал. Станет ли Пашка слушаться непутёвого родителя? Куда ещё его понесёт, если вдруг не найдётся общий язык с отцом? Что вообще у него в голове? Нет, надо ехать!

Глотнув чаю, Саня поставил стаканчик на стол возле киоска, поглядел, как бабочкой бьётся под ветром чайная этикетка на ниточке, и пошёл на платформу.

Никогда ему не было одиноко среди людей, но теперь поток пассажиров, спешащих разойтись по вагонам, казался ему валом камней. Не желая раньше времени заходить в вагон, он отошёл к фонарному столбу и услышал в кармане вибрацию телефона. Звонила Татьяна.

– Александр Сергеич, миленький! Нашёлся Пашка! Из поезда матери позвонил! – срывающимся голосом кричала она. – А знаешь, зачем звонил? Деньги, подлец, деду велел отдать, за купе! В общем, едет в Петрозаводск. А там Коля его встретит.

– Дозвонились всё-таки? – обрадовался Саня.

– Анька через посёлок дозванивалась, умоляла там кого-то, мол, ради сына. Домой к нему побежали. Как в войну прямо! Он же без гаджетов там у них медитирует. Ну, обещал подъехать на вокзал. Вроде успевает.

– А про Илью Георгиевича сказали? Что инфаркт у него?

– У кого инфаркт? У деда? – ахнула Татьяна. – Да ты что такое говоришь! Помочь чем-нибудь могу?

Саня взял паузу и, с трудом собрав мысли, произнёс:

– Таня! Если будет возможность, передай им, Пашке и Николаю, что он в больнице. Пашке скажи, что угрозы жизни нет. Ладно? Не напугай! И скажи, чтоб к телефону подходил!

Татьяна обещала всё сделать.

– Ты-то сам как? – помолчав, спросила она. – Это что у тебя за объявления? Ты на вокзале, что ли? Ну, хоть не уехал, слава богу! Давай-ка приезжай к нам! Джерик вон хвостом виляет, слушает! И Наташка у меня ночевать осталась.

Она говорила что-то ещё, убеждала, что для всеобщего спасения ему непременно надо приехать к ней, быть вместе. Наконец её голос дрогнул.

– Танюш… – проговорил Саня, желая как-нибудь благодарно, тепло закруглить разговор. – Танюш…

А потом что-то случилось с его сознанием. Без сил он приник виском к столбу и вдруг вместо гладкого прохладного бетона различил шершавость. Да – шершавым был столб! И какой, погодите, столб? Разве же это столб? Он закрыл глаза и почувствовал лбом родную липу, что растёт во дворе на Пятницкой. Тёплый, неуклюже и нежно корябающий кожу ствол. И тут же – ухнувшим в животе броском перенёсся в летний городок детства. Да разве там, в переулках, не такая же согретая солнцем кора щекотала щёку, когда вжимался в неё, прячась от «казаков»? А затем, как-то вдруг оказавшись на пристани, он увидел лодку, плывущую от колокольни к берегу, и в ней прежнего нестриженого Пашку.

Ах, как хорошо он отдохнул, прислонившись к столбу, какие утешительные видел сны!

* * *

Огромный день между двумя поездами, утренним, на котором собирался ехать сам, и ночным, привёзшим Пашку, промелькнул у Сани мигом. Он поспал часа полтора у сестёр, проснувшись, был одарен чистой рубашкой и завтраком, затем, не отследив дороги, очутился на работе, а в полдень ему позвонил Пашка. Изменяя всем правилам, Саня прервал приём и вышел поговорить.

Известие о том, что беглец сел в обратный поезд, мигом восполнило недосып. Саня почувствовал крылья и радостно, теперь уже не отвлекаясь на посторонние мысли, погрузился в работу – пока администратор не сообщила ему, что последний записанный на сегодня пациент отменил визит. Вот подарок так подарок!

По правилам нужно было дождаться конца рабочего дня, но сегодня Саня не мог ждать. Он сорвался и через полчаса был в палате у Ильи Георгиевича.

Старик, осознавший за прошедший день, что за неприятность случилась с его здоровьем, был тих и подавлен. Внук уже успел позвонить ему, но разговор не задался. Кроме сурового «Дед, прости» Пашка не нашёл слов утешения.

Ощутив наплыв стародавней, унаследованной от бабушки нежности к родным и друзьям, Саня обнял старика и наобещал ему с три короба – здоровья, жизни земной и вечной, Пашкину успешную сдачу экзаменов и даже поездку на речные просторы, навеянную вчерашним Софьиным атласом. Он врал щедро и с удовольствием. Временами ему казалось, что это даже и не враньё, а хитроумная отмычка, доступ к тайным резервам больного, способным повернуть старение вспять.

Около двух ночи на вокзал прибыл Пашкин поезд. По лунному бетону платформы потянулись люди с чемоданами. Они двигались неслышно, как тени, – гул их голосов и шорох колёсиков был смят громом сильного, молодого ветра. Он принёс из ночных дворов медвяный дух черёмухи и смешал с запахом шпал.

Стоя к ветру лицом, Саня до слёз напрягал зрение, но никак не мог различить в толпе своего ребёнка. Только когда перрон совсем опустел, из дальнего вагона в свет фонарей вышел стриженый Пашка со спортивной сумкой в одной руке и Агнеской на поводке в другой. Увидев Саню, он на секунду застопорился, а в следующий миг с перекосившимся от плача лицом побежал ему навстречу.

За короткую дорогу в такси Саня понял, что Пашкина беда, покачавшись в поезде, обрела иной масштаб. Частности вроде предательства друга или разогнанного приюта уже не волновали его. Уткнувшись мокрым лицом Сане в плечо, он с космической высоты созерцал планету людей и жаловался почти что белым стихом:

– Александр Сергеич, не в этом же дело! Даже если не будет войны и все станут добрыми, полюбят животных. Какой смысл? Всё равно всё живое, весёлое пропадает навеки! – говорил он, не смущаясь шофёра, как если бы пилот звездолёта, нёсшего их через галактику, не знал земных языков. – Не будет больше этих морд, этих глазок, хвостиков весёлых! И я от этого, блин, схожу с ума! Что дед умрёт, и все, и даже Наташка! Её волосы, такие клёвые, зароют в землю или сожгут! Зачем мне тогда бороться за мир и здоровье, если всё так заканчивается?