Болек отложил бумаги и, подперев ладонью голову, с любопытством посмотрел в его старое и жалостливое, но симпатичное все-таки лицо.

– И ещё он сказал: всегда можно надеяться. Как когда ждёшь доброй вести. Очень может быть, к тому времени, как мы с Пашей доделаем рукопись, что-то переменится в мире. Что ты об этом думаешь, Болюшка?

– Я думаю, что Саня попал в тупик, – со вздохом проговорил Болек. – Но ещё я думаю, что ничего не знаю наверняка. Поэтому давайте так и будем считать, как он сказал. Всегда можно надеяться.

Илья Георгиевич кивнул и, понизив голос до полушёпота, прибавил:

– А я ещё вот что думаю. Всё-таки Саня – человек с прекрасным обновлением клеток души! Они у него не черствеют, не образуют корку бесчувственную. Нежные, как у ребёнка. Может быть, он просто больше чувствует, чем мы? Как говорят, маленькие дети много чего видят, чего мы уже не можем воспринять… А вообще, жизнь ведь такая хорошая! – неожиданно подытожил он. – Если б только умирать не надо!

А затем вернулись тётя Юля с дядей Серёжей, и всё оказалось по-прежнему. Спасёновский рай принял беглецов и, не дав передохнуть, вовлёк в труды по своему процветанию. Перетащили в дом сумки с продуктами и взялись за приготовление ужина. Участвовали все, кроме Аси. Весь вечер, пока не стемнело, она работала в парнике, обрывала на огуречных побегах пожелтевшие листья. Болек понимал её усилия – на этом тихом краешке жизни, в «рукаве» реки, укрытом от большого течения, она набиралась новых сил.

После ужина, позднего и затянувшегося, обнаружилось, что в саду совсем темно и пахнет ночными цветами. Софья отправилась укладывать Серафиму. Ушли к себе, в комнату для гостей, Илья Георгиевич с Пашкой. Но в обычае у сов-Спасёновых был полуночный чай с чем-нибудь вкусненьким и, если ночь тепла, – разглядывание звёзд на безоблачном июльском небе.

Рассчитывая на продолжение, Болек спустился в сад. Ночь, приглушив возможности зрения, ярчайшим потоком заполнила слух. В отдалении звенела вода – Ася на улице под навесом мыла посуду, а на веранде дядя Серёжа, взяв флейту, перебрасывался репликами с ночной птицей.

Болек прислонился плечом к стене дома и закрыл глаза. Ну конечно, рай! Готовят, моют посуду; с веранды, открытой, как палуба, в душистую ночь выплёскивается музыка. Святые живут единой душой, и если грешат, то лишь тем, что под ногами не замечают земли.

Вздохнув, он отделился от стены и пошёл в глубь сада, на свет и журчание воды, к звенящей посудой Асе.

– От Сани нет новостей? – подойдя, спросил он.

– Вчера звонил. Говорит, побежал за молодильными яблоками для Ильи Георгиевича…

– Прекрасно! А уволился зачем? Можешь мне объяснить, ну что у него за мысли бродят?

Ася неопределённо пожала плечами и, взяв стопку тарелок, повернула их боком, чтобы стекла вода.

Она была грустна, но подбадривать её показалось Болеку лишним. Это была заслуженная грусть, осознанная, а потому полезная, как полезен бывает пост после бурной Масленицы.

– А Пашку ты как находишь?

Ася посмотрела в сторону, на белеющие в свете садового фонаря флоксы.

– Притих. На «бюджет» по баллам не проходит. Не знаем, куда его теперь. Может, Саня что-то придумает, чтоб хоть не в армию. За деда переживает. Хорошо, что они хотя бы здесь.

Слова Аси не расстроили Болека. Он подумал, что случившееся – всего лишь момент жизни. Юный возраст позволяет надеяться, что «момент» заживёт, как ссадина на коленке, не оставив шрама. Но, возможно, и нет. Возможно, ствол сломан и рост дерева изменён непоправимо. Но кто сказал, что в худшую сторону? Может быть, из Пашки вырастет что-то вроде той благодатной липы, что решила завернуть на балкон к Спасёновым?

– Ничего, справится, – сказал Болек.

– Ты думаешь? – с надеждой спросила Ася.

Ася понесла посуду в дом, а Болек остановился у крыльца, любуясь тем, как задумчиво дядя Серёжа держит в пальцах совершенно полую бамбуковую дудочку. В ней нет ничего – ветер и пустота, и всё же в ней есть голос.

Послушав пару минут, Болек понял, что флейта является странным продолжением дяди Серёжи. Её голос словно бы проживает за него то, что не сбылось, рассказывает ему о далёком, вольном, загадочном, чего не довелось увидеть в жизни. Дядя Серёжа открывает и закрывает пальцами круглые окошечки во вселенную, и проникающий через них ветер поёт ему о любви.

– Дядя Серёжа, а можно мне? – дождавшись паузы, попросил Болек и, поднявшись на веранду, бережно принял инструмент из рук удивлённого, а впрочем, тронутого его интересом флейтиста.

Флейта дружелюбно согрела пальцы новичка, но звучать наотрез отказалась. Сколько ни прилаживался Болек, сколько ни советовал смущённый дядя Серёжа, как и под каким углом лучше извлекать звук, – без толку! Дудочка молчала, как партизанка, – ни стона, ни скрипа, ни даже шороха. Голос мироздания, напугавшись чужака, вылетел вон, и флейта стала пустой.

«Да, совершенно пустая!» – констатировал Болек, приставив дудочку к глазу, как подзорную трубу, и поглядев в тёмный сад.

Не то чтобы он расстроился. Просто почувствовал, что восходящие потоки его жизни стихли. Когда волшебные существа вроде флейты начинают отказывать тебе в дружбе, – это повод остановиться и переждать. Чем, собственно, он и занят сейчас. Ну что ж, молодец!..

Засыпал тяжело, таращась в синюю щель между шторами, кое-где с тонкими огоньками звёзд. Дядя Серёжа, как нарочно, всё не мог наиграться.

А утром, даже и не утром ещё – перед рассветом – в жизни Болека произошла знаменательная встреча. Так толком и не заснув, промаявшись в полудрёме, около пяти утра он вышел на веранду подышать и увидел Софью. Умотавшись в плед прямо поверх пижамы, она стояла, положив локти на перила, и напряжённо вдыхала сырой предутренний воздух.

– Ах, как пахнет! Ты знаешь, я уже очень жду осени! – сказала она, совсем не удивившись его появлению, даже не обернувшись. – Скорее бы кончилось вот это бездействие. У меня сейчас такое ясное чувство, что суд пройдёт хорошо. Ничего ужасного не будет. То ли это Саня за меня хорошо помолился… Или вдруг Женька, а? В общем, смотрю с оптимизмом! И вот, я думаю, надо будет прямо в сентябре придумать что-нибудь новенькое. Надо ведь на что-то жить. И чем-то заниматься. Да? Прямо хочется уже всё распланировать! Ну а у тебя какие мысли? – наконец обернулась она, и Болек увидел – вчерашние «ресницы» слегка размазаны у неё под глазами. Должно быть, от избытка чувств она забыла смыть макияж.

Какие у него мысли? Пряный, путающий сознание запах из дальнего времени сбил его с толку. Он сел на корточки и разглядел по краю цветника невзрачные сиреневые звёздочки. Эти волшебные создания на скучных, почти безлистых ножках бабушка сажала каждое лето под окнами особнячка, назывались они… – да, маттиола.

– Какие мысли… Отремонтирую бабушкину мансарду и сяду писать книгу, – сказал он. – А вообще, не знаю, Соня. Пока не знаю, нет ответа. Единственное, что могу обещать, – я буду поблизости.