— Как почти все люди.

Он покачал головой:

— Почти, но не все. А наш род тянется к тем, кто держитвласть, или богатство, или в чем-то необычен. Красивый голос, художественныйдар, ум, обаяние. Мы не берём слабых, как большинство других хищников, мы берёмлучших. Самых талантливых, самых красивых, самых сильных. Сколько жизнейзагубили мы за века, которые могли бы чудесно — или ужасно — изменить судьбучеловечества, всего мира.

Я смотрела на него. Ещё недавно я бы недоверчиво отнеслась ктакой откровенности. Но я сейчас чувствовала его сознанием. Я беспокоилась, немонстр ли я, а Жан-Клод про себя знал точно. Он не сожалел о себе, потому чтодругой жизни не мог себе представить, но беспокоился о других. Он не хотелрешать за других. Не хотел быть каким-то тёмным богом. Боялся когда-нибудьстать таким, как та, от которой он сбежал. Боялся, что когда-нибудь станетновой версией Бёлль Морт.

Что полагается делать, если вдруг окажешься способнойзаглянуть в чьи-то глубочайшие страхи? Что можно ответить на такую открытуюправду о ком-то другом? Я сказала единственное, что могла придумать,единственное, что могло как-то успокоить его.

— Ты никогда не станешь таким, как Бёлль Морт. Дотакого зла ты не сможешь дойти.

— Почему ты так в этом уверена?

— Потому что раньше я тебя убью, — ответила я.Очень мягко — потому что это не было ложью.

— Убьёшь, чтобы спасти меня от меня самого, —сказал он, попытавшись придать словам шутливый оттенок. Это у него неполучилось.

— Нет, чтобы спасти всех, кого ты иначе уничтожил бы.

И это уже не было мягко. Голос прозвучал с достаточнойжёсткостью.

— Даже если это одновременно убьёт тебя?

— Да.

— Даже если это утащит нашего страдающего Ричарда вмогилу с нами?

— Да.

— Даже если это будет стоить жизни Дамиану?

— Да.

— И даже если с нами умрёт Натэниел?

Я на миг перестала дышать, и время растянулось, как бывает,когда кажется, что у тебя есть целая вечность — и ни единого мига. Наконец явыдохнула прерывисто, и облизала сухие губы.

— Да, при одном условии.

— Каком же?

— Гарантия, что я тоже не останусь жить.

Он посмотрел на меня. Это был долгий-долгий взгляд. Этотвзгляд придавил меня до самой моей души, и я как-то поняла, что именно этосделал он много лет назад.

— Ты мне как-то говорил, что я — твоя совесть, но ведьэто же ещё не все?

— Что ты хочешь сказать, ma petite?

— Я — твой предохранитель. Твой судья, присяжные ипалач, если обстоятельства станут плохими.

— Не обстоятельства, ma petite. Если я стану плохим.

Такое спокойствие было в его голосе, будто у него какая-тотяжесть свалилась с плеч. И я знала, на кого она свалилась.

— Гад ты. Когда-то я была бы счастлива тебя убить, ноне сейчас. Не сейчас.

— Если я спросил слишком о многом, то считай, что я неспрашивал. А ты не говорила.

— Нет, ты просто гад, понимаешь? Если ты свихнёшься истанешь убивать невинных, то именно меня к тебе пошлют. Я — Истребительница.

Я смотрела на него.

— Но, ma petite, всегда посылают тебя. Ты —Истребительница.

Я встала. Колени у меня перестали дрожать.

— Но никогда я не любила того, кого должна убить.

— Ты ведь мне говорила, что твоя любовь ко мне непомешает тебе исполнить свой долг.

У меня глаза горели.

— Да, не помешает. Если ты станешь злодеем, я выполнюсвой долг. — Закрыв глаза, я замотала головой. — Хитрая ты сволочь!Насколько проще было бы тебя убить, если бы я тебя не любила!

— Я не потому хотел, чтобы ты любила меня, что тыстанешь моим предохранителем, как ты это сформулировала. Я хотел, чтобы ты менялюбила, потому что я тебя люблю. — Голос его был близко-близко, и когда яоткрыла глаза, Жан-Клод стоял передо мной. — Только потом меня сталотревожить, не настолько ли ты мною одурманена, чтобы простить мне в этой жизнипреступления.

— Нет, нет.

— Я должен был знать, ma petite.

— Не называй меня так! Сейчас — не называй.

Он сделал глубокий вдох.

— Прости меня, Анита. Я не стал бы причинять тебе боль— намеренно.

— Так не мог ты подождать с этим разговором, пока непройдёт кайф?

— Нет, — ответил он. — Я должен был знать,любишь ли ты меня больше, чем собственное чувство справедливости.

Я проглотила ком в горле. Не заплачу. Я не стану, мать твою,плакать.

— Ведь если бы я предал честь… — у меня перехватилодыхание, я сглотнула слюну, -…я предал бы тебя.

Он взял меня за руки, я чуть не отдёрнулась, но заставиласебя стоять спокойно. Я была так зла, так взбешена…

— Меня неверным не зови, — произнёс он, — зато, что тихий сад твоей доверчивой любви сменял на гром и ад.

Я подняла на него глаза и прочла следующие две строки:

— Да, я отныне увлечён врагом, бегущим прочь.

— Коня ласкаю и с мечом я коротаю ночь… — подхватил он.

— Я изменил? Что ж — так и есть! — Это уже я.

— Но изменил любя, — тихим голосом сказалЖан-Клод. — Ведь если бы я предал честь… — выдохнул он мне в волосы.

К концу стиха я стояла, уткнувшись ему в грудь лицом, слышатолько, как бьётся его сердце, поистине оживлённое моей кровью.

— … Я предал бы тебя.

— «К Люкасте, уходя на войну»[2], —сказал Жан-Клод. Он стоял, крепко прижимая меня к груди.

Я медленно завела руки ему за спину.

— Ричард Лавлейс, — отозвалась я. — Оченьлюбила в колледже его стихи. — Я продвинула руки дальше, сомкнула их унего на талии, и мы стояли, обняв друг друга. — Вряд ли вспомнила быцеликом, если бы ты не помог.

— Вместе мы больше, чем сумма двух частей, Анита. Это иесть любовь.

Я стиснула его сильнее, слезы покатились у меня по лицу,горячие и тяжёлые, удушающие.

— Не Анита.

Мне не надо было видеть его лицо, чтобы понять, как онрадостно улыбнулся. Но голос его я слышала:

— Ma petite, ma petite, ma petite, ma petite.

Наступает момент, когда просто любишь, не за то, что он тамхороший или плохой, или ещё какой. Просто любишь. Это не значит, что вы всегдабудете вместе. Не значит, что не будете друг другу делать больно. Значит только,что любишь. Иногда вопреки тому, кто он такой, иногда — благодаря. И знаешь,что он тебя тоже любит, иногда благодаря тому, кто ты такая, а иногда —вопреки.