– Да зачем бы мне с тобой беседовать? Больно ты сдалась мне!

– Сдалась, не сдалась… – усмехнулась Анхен. – А вдруг я иесть та самая кочка, которую ты норовишь в болоте нашарить?

«Ну и тва-арь!» – пронеслось в мыслях Годунова – но уже не сосуждением или боязнью, а с восхищением. Он даже не знал, что сказать на это,стоял да поглядывал на девушку в задумчивости, как вдруг заметил, что Анхенстранно махнула рукой, словно отгоняя кого-то, и на лице ее при этомпромелькнуло откровенно досадливое выражение. В то же мгновение Годунов увиделеще одну рыжую голову, торчащую из-за угла забора. Почти сразу голова скрылась,но Борис успел разглядеть миловидное лицо, чистую одежонку, и его удивило, чтона незнакомом существе были портки да рубаха: лицо своими нежными чертамиказалось вполне девичьим. И очень похожим на Анхен!

– А это еще кто? Сестра твоя? Чего она в портках щеголяет?

– Сестра-а? – вытаращила глаза Анхен. – Скажешь тоже,сударь! Это ведь вьюноша молодой, Сенька его зовут.

– Может, брат? – предположил Годунов – да так и взвился: –Уж не он ли палку мне в седло сунул?!

– Успокойся, сударь, Сенька тут ни при чем, – остановилаАнхен его порыв преследовать рыжего парнишку. – Никакой он мне не брат, простотаскается, как пришитый, следом. Куда ни пойду – он тут как тут: на базар ли, вцерковь ли…

– Зазнобила сердце молодецкое? – с приличной разговоруулыбочкою поиграл глазами Борис.

– Молодецкое, скажешь тоже! – с откровенным презрениемфыркнула Анхен. – Он мальчишка еще, а душой – совершенно девка. Хлебом не корми– дай в женское платье переодеться, косы подвязать и пойти людям головуморочить. Как-то раз к нему к ряженому привязались пьяные опричники – Сенька всвоем сарафане едва живой от них ушел: небось потискать чаяли, а то и блуднымделом подол задрать. Дед у Сеньки богатый купчина, не надышится на единственноговнучка-сиротинушку, все с рук ему спускает, вот и выросло неизвестно что.

В голосе Анхен звучало вполне взрослое осуждение детскихзабав, хотя, сколько успел заметить Годунов, парень был ее сверстником.

– А за мной он бегает небось потому, что рыжий, как и я.Нас, рыжих, немудреные люди опасаются… может, и правильно делают, – глаза еелукаво сверкнули. – Вдобавок Сенька, говорю, тоже сирота. Ну, у него хоть дедживой, а у меня вовсе никого, ни брата, ни сестры. Я одна у батюшки с матушкойбыла дочка. Батюшка-то с Казанской войны, на которой он князя МихайлуВоротынского от татарской стрелы заслонил и в себя ее принял, воротился едважив, даже и не знаю, как у него сил хватило меня родить.

– Что-о? – изумился Годунов. – Твой отец – казанский герой,спасший жизнь Воротынского? Так отчего ж ты в Болвановке обретаешься, а неживешь под опекою князя?

– Э-эх! – горестно махнула рукой Анхен. – Нужна я ему! Хотьсовсем дитя была, а очень хорошо помню, как отец горевал: князь-де бросил егокровью истекать, ни словечком ни разу о нем не спросил, не позаботился, жив литот ратник Васильчиков, что от смерти его отвел. Небось батюшка вовсе помер быв той Казани, когда б среди пленников не сыскалась добрая душа, о нем непозаботилась. Это и была моя мать – знахарка знатная. Ну и сам посуди: есликнязю наплевать было на своего спасителя, то что ему в какой-то девчонке?

Годунов задумчиво кивнул. Всем было известно: Воротынскийотличался поразительной храбростью и талантами замечательного полководца,однако, как все истинные воины, был очень жесток и искренне полагал, что людирождаются на свет лишь для того, чтобы быть убитыми на поле брани.Рассказывали, что какое бы то ни было милосердие, к чужим ли, к своим, было емусовершенно чуждо. Небось и думать позабыл про какого-то там Васильчикова!

Анхен в очередной раз отмахнулась от докучливого Сенькиноговзора и даже погрозила мальчишке кулаком. Тот сморщился весь, словно древнийстарикашка, причем Борису даже показалось, что в глазах его заблестели слезы, иуныло скрылся за забором.

Годунову стало посвободнее. Все-таки он намеревалсяпоговорить с Анхен на весьма щекотливую тему, и чужие уши были здесь ни к чему.

– Крутенько ты с ним управляешься, – усмехнулся, поджимаягубы. – Неласково.

– Это я лишь при тебе, – фыркнула Анхен. – А так-то могу изСеньки какие угодно веревки вить. Не раз говорил, за меня-де, за поцелуй одиндушу дьяволу заложит. Он, Сенька, блажной, дурковатый. Кто его приголубит, онза того утопится, вот те крест святой! Каждому небось охота, чтоб его голубили.

Она вздохнула так глубоко, что в тонком ее горлышке что-тожалобно пискнуло. Борис невольно растрогался.

– Эх ты, бедолага, – сказал, с жалостью глядя на девушку. –Неприкаянная! Живешь ни там, ни сям, ни дома, ни родни, ни даже веры своей…

– Чай, не одна я такая, – усмехнулась Анхен. – Вон, геррБомелий – тоже никому не свой, ни нашим, ни вашим. Русские его сторонятся, какиноземца, да и в Болвановке он чужой.

У Годунова ёкнуло сердце. Все это время, не отдавая отчетадаже себе, он хотел навести разговор именно на Бомелия, – и вот, пожалуйста.

– Ну какой же он там чужой? – сказал со всем возможнымпростодушием, делая большие глаза. – Чай, сам немец!

И ему показалось, будто глядится в зеркало: глазки Анхенсделались большими-большими, глупыми-глупыми, она мгновенно надела личину точнотакого же детского простодушия и тоненьким, дурацким голоском прочирикала:

– Ну и что? Бомелий ведь в русскую веру перешел. Думаю, онэто от немцев скрывает: никогда не появится в Болвановке в час богослужения.Конечно, с пастором он всегда раскланивается, и пиво с ним пьет, и в кирху кнему заглядывает, особенно когда гости туда приезжают неведомые…

– Что за гости? – мгновенно насторожился Годунов.

– Да Бог их весть, – пожала плечами Анхен. – Видать,торговые люди, какие-то купцы, потому что их провожатые всегда у моего хозяина,у Иоганна, останавливаются. А господа непременно в кирху идут, к ним туда же игерр Бомелий захаживает. Хотя нет, – покачала она головой, – едва ли ониторговцы, слишком уж скромно одеты. Из всех украшений только и есть, чтоперстень. Правда, перстень хорош! Тяжелый, золотой, с печаткою. А на печаткещит, по нему же змея извивается. А до чего смешно гости с Бомелиемразговаривают! Приезжий ему: «Ад майорем деи глориам!» Ну и герр Бомелий то же:«Ад майорем деи глориам!» Тарабарщина какая-то, будто считалочка!

Годунов нахмурился. Анхен не зря заговорила об этойтарабарщине: девка слова в простоте не вымолвит. Значит, надо к ее болтовнеприслушаться повнимательнее.