Стоял и беспомощно пялился на эту безумную ведьму – вернее,ведьмину дочку, но сути дела сие не меняло. Анхен улыбалась, равнодушно водилаглазками по сторонам, словно только что не потребовала у него невозможного.

«Неужто бортник все же потонет в меду?» – мелькнулатоскливая мысль.

– Слушай, – подозрительно спросил Борис, осененный внезапнойдогадкою. – А не ты ли, случаем, мне палку в седло подсунула?

Анхен усмехнулась, взглянув на него с откровеннымудовольствием:

– Думала, ты никогда не догадаешься.

– Да уж, на тебя бы на последнюю подумал… – обреченно кивнулГодунов, как бы признавая свое поражение.

– Я знаю, – снисходительно ответила Анхен. – Так всегда ибывает. Если что-то кажется невозможным и невероятным, скорее всего, оно и естьсамое простое и очевидное.

Они стояли и смотрели друг на друга. Необыкновенные глазаАнхен оказывали на Годунова совершенно поразительное воздействие. Рядом с этойдевочкой он казался себе дурнем и несмышленышем, и даже замышленная им каверзапо устранению Зиновии Арцыбашевой с пути злополучной Марфы Собакиной теперьчудилась сущей детской игрой. Но в том самоуничижении имелось и благо, потомучто Борис не только прозревал собственные слабости, но и новые силы открывалисьему, новые пути для достижения той цели, к которой он шел, упрямо шел, даже неотдавая себе в этом отчета…

И вдруг он понял, что надо было сделать бортнику, чтобыспастись. Байка врет – вовсе не за хвост медвежий – жалкий куцык! – следуетхвататься, а за забедры. И кричать при этом громким голосом. Медведь, несмотряна свою силищу, чрезвычайно пуглив, наверняка ударится бежать – и вытащитчеловека из борти. Вот только одна беда: бортник, может, и спасся, однако почтинаверное оказался весь уделан. Пуглив медведь, это правда, – оттого и страдаетвсем известной медвежьей болезнью… Поэтому, условившись наконец с Анхен обовсем и расставаясь с ней, Борис ощущал себя грязным и зловонным с головы до ноги испытывал только одно желание: как можно скорее пойти в мыльню и вымыться сголовы до ног.

А, хрен с ним. Как-нибудь притерпится!

* * *

Ливонская война давно уже перевалила за десяток лет, и ИванВасильевич все с большей угрюмостью ощущал, что Русь завязла в ней, словнотяжелое орудие в раскисшей осенней грязи. Он еще со времен казанских походовпорою видел во сне эти безнадежно увязшие пушки и гуляй-городки. Так вот истрана…

Только одно приятное известие в последнее время пришло изтех далеких земель, в которые царю приходилось наезживать куда чаще, чемхотелось бы. Государь как раз был в Ревеле, когда примчались гонцы из Польши:щелкопер-то французский, Генрих, которого помешанные на щегольстве и лыцарскихобычаях глупые ляхи необдуманно избрали себе в короли, сбежал со своегопрестола! Ленивый, распутный, знающий только пиры и охоту, он возненавиделсеверную страну, столь отличную от милой, беззаботной Франции. Вдобавок вПольше королевской властью ведал сейм, а потомку Валуа невмочь было терпеть,что каждый-всякий шляхтич вправе ему бросить в лицо презрительно: плохой-де онкруль, Речь Посполитая заслуживает лучшего, надо было другого посадить на трон,хоть бы царя московского, тот хоть воин отважный и радеет об отечестве, а нештаны кружевные перебирает с утра по часу, а то и по два, размышляя, которыенынче надеть! Генрих принял польский престол лишь в угоду матери своей,опасной, как змея, Екатерине Медичи, и не раз проклял эту уступчивость. Едвауслышав о внезапной смерти брата – французского короля Карла IX, – Генрихночью, тайно, вскочил на коня и умчался из унылой, чуждой ему Польши, променяводин престол на другой, предпочитая царствовать в неспокойной Франции, где ещене остыл запах крови, пролитой в ночь святого Варфоломея… Польский престолтаким образом внезапно освободился.

Услышав об этом, Иван Васильевич ощутил, что его ненависть кФранции-сопернице вообще и к Генриху Валуа в частности постепенно утихает. Кего брату Карлу он вообще испытывал почти теплые чувства, особенно когда поЕвропе разнеслась весть о кровавой резне, учиненной им против гугенотов. Новыйжупел появился! Такого разбоя русский царь не устраивал даже в Новгороде. Вотуж воистину – без ума тот, кто пролил столько крови! Правда, осуждающиеразговоры против Карла смолкли значительно скорее, чем хотелось бы ИвануВасильевичу. Это и понятно: в Европе всем заправляла римская церковь, всяческиодобрявшая погубление протестантов. Своих-то, как известно, не судят строго,поэтому Варфоломеевскую ночь быстренько окунули в Лету.

Надежды на иной исход затянувшейся, тягостной войны, наприсоединение к России новых земель, покорность надменной Польши воодушевилигосударя настолько, что он даже помолодел. Единственное, о чем жалел сейчас,это об отсутствии рядом Анницы. Уж она бы разделила с мужем радость, как умеладелить его беды и горести! Однако на сей раз царь благоразумно оставил женудома: она была беременна.

Вот уж чего меньше всего он мог ожидать, на что надеяться…Сыновья взрослые, впору внуков нянчить, а тут вдруг зачалось дитя. Первое времяИван Васильевич даже верить в такое диво опасался, донимал верного Елисеяпридирками, изводил повивальных бабок, однако все в один голос твердили:государыня Анна Алексеевна в тягости, и, если Бог даст…

А Он не дал. Не дал!

Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену впостели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в головепривычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анницаоступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Чудо,как шею не сломала, чудо, как сама осталась жива после такого пролития крови.Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво:выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее иуспокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток ещенарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом,да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны,мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти,разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленноесостояние, в котором он находился.