вас гораздо лучше. Семпрониус подбирает с пола вязальную спицу… смотрит в окно, барабаня пальцами по раме… идет к камину и ставит свой хронометр по каминным часам – они сломаны и вот уже девять дней не ходят, насколько мне известно.

Но Корделия, чье нежное сердце не выносит зрелища нравственных страданий, пусть сколь угодно заслуженных, наконец избавляет мужа от тягостного смущения. Она встает с дивана, подходит к нему с видом, выражающим самое дружеское участие и одновременно самую благородную укоризну, берет за руку и подводит к портрету покойной супруги. Во всем облике и во всей позе Корделии сейчас столько возвышенного благородства, что она представляется мне созданием высшего порядка! По лицу превосходной жены ясно видно, что сию минуту она говорит мужу так: «Кабы те уста могли сейчас произнесть: „О ты, суровый отец, где сын мой?“ – смогли бы вы ответить на такой вопрос?»

Семпрониус потупляет взор, не смея посмотреть в лицо ни неодушевленной матери своего сына, ни его живой заступнице.

Теперь несравненная Корделия умоляет мужа не быть жестоким к сыну и самому себе – она дает волю безудержным слезам и старается смягчить его ласками, выражающими самое искреннее участие и благоволение. Сумеет ли Семпрониус противиться ее мольбам?

Нет, нет! Такое было бы невозможно, если бы он уже не сотворил столь великую несправедливость, – уступить сейчас для него значит признать, что он проявил непростительную суровость в деле: ложный стыд препятствует ему отменить приговор, выносить который не следовало ни в коем случае. Если он не объявит Эдварда недостойным сыном, то невольно выставит себя самым безжалостным отцом. Посему, чтобы избежать осуждения за содеянную ошибку, Семпрониус намеренно ожесточает свое сердце и ослепляет свой рассудок – и теперь он пускается в длинный, оживленный рассказ о произошедших событиях. Ах, как хотелось бы мне сейчас стоять с ним рядом, чтобы время от времени поправлять его с точки зрения фактической достоверности – хотя бы из одной только любви к его славной сестрице, которая, умей я владеть кистью, была бы изображена на семейном портрете в далеко не лестных красках!

Своим рассказом Семпрониус не произвел желательного впечатления на жену, но по крайней мере в очередной раз убедил себя самого в том, что поступил совершенно правильно. Было заметно, как важность и самодовольство возрастают в нем с каждой следующей фразой: чем дольше он говорил, тем сильнее краснел лицом и тем бурнее жестикулировал. Поначалу его единственной целью было скрыть под видом обиды, как глубоко подействовали на него речи Корделии; но он успешно распалил себя до настоящей ярости, которая теперь полностью овладевает его разумом, побуждая к несправедливым нападкам даже на саму Корделию. Ее слезы, хлынувшие с новой силой… внезапный румянец, заливший бледные щеки… мягкий укоризненный взгляд, который она устремляет на своего обвинителя, словно объявляя себя оправданной перед судом своей совести… все эти обстоятельства не могут быть вызваны ничем иным, кроме как каким-то суровым упреком, в порыве гнева высказанным Семпрониусом своей восхитительной жене. Возможно, он обвиняет Корделию в том, что она потворствует Эдварду в его непослушании… что она уже давно посвящена в его амурные дела, что не иначе она знакома с чертовой девицей и именно через нее пасынок завязал знакомство, ныне грозящее, на взгляд Семпрониуса, разрушить материальное благополучие и респектабельное положение, над созданием которых он трудился всю жизнь… Но какая бы вина ни вменялась бедной Корделии, в сию минуту разгневанный супруг прекращает свои упреки. Бьют церковные часы, – полагаю, они напоминают Семпрониусу, что пора отправляться на биржу, ибо он вдруг стремительно выходит из гостиной и хлопает дверью с такой силой, что окна дребезжат. Неотложные дела призывают и меня тоже. А посему, дорогой дядюшка, я с вами прощаюсь до вечера.

Вечер пятницы

Семпрониус обедает в четыре: сегодня трапеза была необычно короткой. Еще нет пяти, а наш герой уже заперся в кабинете – верный признак того, что он по-прежнему не в духе. Ах! В отличие от него Корделия никогда не поддается раздражению. Со смиренно-печальным видом она сидит за фортепьяно. На пюпитре перед ней стоит раскрытая книжица – судя по синей обложке и соотношению нотных знаков к тексту внизу страницы, это эдинбургское издание «Шотландских песен». Вероятно, Корделия поет какую-нибудь грустную балладу, соответствующую ее нынешнему настроению. Медленные движения пальцев, выражение лица и легкий (едва заметный) наклон головы к левому плечу заставляют предположить, что она играет адажио.

В комнату входит девушка с картонкой для лент. Уверен, где-то я ее уже видел. А, вспомнил! Она служит на посылках у модистки, живущей через несколько домов от нас. Она открывает картонку, но Корделия отрицательно качает головой. Похоже, в настоящее время у нее нет нужды в лентах. Но почему девушка заметно удручается, получив такой мягкий отказ? Она боязливо озирается, а потом – о боже! – вдруг выхватывает из картонки письмо и бросает на колени Корделии… а секунду спустя уже несется вниз по лестнице, рискуя сломать шею. Посланница, должно быть, совсем не знает Корделию, если полагает, что та примет письмо, доставленное столь таинственным способом. Разумеется, Корделия вскакивает из-за фортепьяно и пускается в погоню за беглянкой… письмо упало на пол… Но стойте! Уже взявшись за дверную ручку, она вдруг останавливается. Взгляд ее устремлен на письмо, сейчас лежащее на ковре… кажется, она узнала хорошо знакомый почерк.

Да, так и есть! Корделия кидается к письму, порывисто его хватает и прячет на груди, вся заливаясь румянцем волнения. Теперь она открывает другую дверь – противоположную той, через которую выбежала служанка модистки… и, вероятно, ведущую в спальню в глубине дома. Дверь затворяется, больше я Корделию не вижу.

Ну и как все это понимать? Я слишком хорошо знаю нашу героиню, чтобы… Могло ли у меня сложиться ошибочное мнение о ее характере и нравственных принципах? Боже! Если окажется, что я обманулся в своих представлениях о женской добродетели здесь, впредь я не стану искать ее нигде больше!

Ох! Опасаюсь, тайна будет раскрыта пренеприятнейшим образом. Дверь с лестницы распахивается, появляется Семпрония, которая за руку заводит в комнату… не самым мягким и вежливым манером, надо признать… служанку модистки! Почтенная жрица Дианы пышет гневом. Что же случилось? Видимо, она столкнулась с девушкой на лестнице, а если та бежала вниз с такой же поспешностью, с какой покинула гостиную, неудивительно, что в праведном сердце старой мисс Грималкин возбудились подозрения, – вот она и притащила ее обратно, чтобы