к задку кареты, форейтор уже в седле, ступеньки экипажа опущены. Старый слуга вновь появляется в комнате Эдварда. Юноша вздрагивает и видимым усилием воли заставляет себя последовать за ним. Но у самой двери он останавливается и оборачивается, чтобы окинуть прощальным взглядом комнату, в которой, вероятно, жил с самого детства… в которой провел столько счастливых и столько горестных часов… и которую теперь покидает, возможно, навеки! Он надвигает шляпу на глаза… я вижу, как дрожат его колени, когда он переступает через порог. Увы, бедный юноша! С разбитым сердцем ты покидаешь отчий дом. Похоже, тебе даже запрещено проститься с твоим безжалостным судией! О, не утрать терпения, не утрать стойкости в страдании своем! Сохрани свое доброе сердце чистым от всякой злой мысли о нем, кто при всей своей жестокости все равно остается твоим родителем. Пусть он отказался вести себя как отец, но никогда не забывай, что ты – сын.

Я слишком удручен отъездом Эдварда, чтобы спокойно наблюдать за милой парочкой в кабинете этажом ниже. Пусть себе занимаются чем хотят – я не удостою их своим вниманием. Посему, дорогой дядюшка, на сегодня можете отложить перо. Вдобавок через полчаса станет слишком темно, чтобы…

Сядьте! Сядьте обратно, дядюшка! Эдвард еще не покинул дом! Сейчас он стоит перед портретом своей матери, который, как я упоминал прежде, висит над диваном в гостиной Корделии. Глаза его прикованы к любимым чертам.

– Ах, матушка! – словно въявь слышу я голос юноши. – Хорошо, что ты спишь в могиле! Хорошо, что не видишь, как твоего единственного сына изгоняют из отчего дома и сердца, и тебе не приходится осушать поцелуями его слезы, которые непременно смешивались бы с твоими собственными! Возможно, будь ты жива, такого не случилось бы. Возможно, ты заключила бы в защитные объятия сына, сегодня лишенного крова и выброшенного в огромный мир, и мой суровый отец внял бы мольбам страдающей матери, просящей за свое единственное дитя… Ах, если бы ты была жива, матушка… если бы твое место не занимала чужая мне женщина!..

Нет! Нет! Последних слов Эдвард не произносил – я несправедливо сужу о его честном сердце. Он признателен Корделии за всю доброту, к нему проявленную, ведь смотрите: он повязывает ленту с серебряным шитьем на алебастровую вазу, стоящую на каминной полке. Несомненно, он хочет дать мачехе понять, что думал о ней при расставании с родным домом и оставил ей драгоценную ленту как безмолвное напоминание о своей неизменной дружбе. О, она обязательно найдет твой прощальный дар, бедный Эдвард, и своим чутким сердцем верно истолкует намерение и чувства твоего сердца. Она будет часто думать о тебе в твое отсутствие и прилагать неустанные усилия к твоему возвращению – и пока Корделия там, ты не будешь совсем забыт в отчем доме.

Юноша вновь поворачивается к портрету матери. На стене рядом с ним висит набросок с него, раскрашенный тушью: творение всевоспроизводящего карандаша Вилли. Копия нарисована на почтовом листе и пришпилена к стене булавкой – свидетельство подлинного тщеславия юного художника, бесстрашно подвергающего свою работу сравнению с оригиналом. В рисунке тысяча изъянов, но даже отсюда я вижу, что мальчику удалось уловить сходство. Эдвард порывисто снимает рисунок со стены, с благоговейным восторгом прижимает к губам и покидает комнату с такой поспешностью, словно боится, что вот-вот появится отец и отнимет у него вновь обретенное сокровище.

Вот он уже в карете… форейтор взмахивает кнутом… Все, Эдвард уехал!

Утро пятницы

О, я застал минуту приезда: фаэтон Корделии стоит перед домом, старый слуга и горничная вытаскивают из него подушки и несколько свертков. Дверь гостиной распахивается, и в комнату вприпрыжку вбегает Вилли, веселый, как жаворонок. Его мать определенно где-то поблизости. Под мышкой у мальчика какой-то бумажный рулон – темный и закоптелый, будто папирусный свиток, обнаруженный на раскопках Геркуланума[53]. Вилли разворачивает лист и держит перед собой, любуясь его отражением в зеркале. Ага, теперь понятно, почему мальчик выглядит таким гордым и счастливым. В доме, где они с матерью гостили, он нашел две старинные цветные гравюры, на одной из которых изображена сцена битвы, а на другой сцена охоты; и добросердечный хозяин порадовал будущего Рафаэля[54], подарив ему обе. Ну что сказать, Вилли! Это и впрямь настоящее сокровище!

Ага, смотрите! В гостиной появляется Корделия… по пятам за ней идет старый слуга… Вижу, она уже знает об изгнании Эдварда: ее бледность и удрученный вид не оставляют в том никаких сомнений. Не снимая накидки, она медленно подходит к дивану, садится и неподвижно сидит, опершись локтем о стол и склонив голову на ладонь, погруженная в мысли явно не из приятных. Теперь Корделия задает слуге несколько кратких вопросов… получает равно краткие ответы… потом отсылает слугу прочь и велит Вилли последовать за ним.

Она остается одна. Сидит, сцепив руки и уставив глаза в ковер. Потом воздевает руки к небу, словно мысленно произнося молитву… отирает слезу со щеки. Ах! Суровый муж давно приучил бедняжку к такому безмолвному выражению печали. Вот она встает и с отсутствующим видом ходит взад-вперед по комнате. Взгляд ее падает на цветочную вазу, вокруг которой повязана расшитая лента! Она останавливается… похоже, пытается вспомнить, видела ли ленту раньше… затем отвязывает ее и читает серебряные буквы, горестно качая головой… на бледном лице играет меланхолическая улыбка. Теперь Корделия отпирает лакированный шкапчик, где хранит самые ценные свои украшения, и кладет расшитую ленту в один из ящичков. Вдруг она вздрагивает, захлопывает шкапчик, торопливо запирает замок и прячет ключ в карман.

Дверь открывается. Входит Семпрониус. Значит, Корделия услышала его шаги на лестнице. За ухо у него заложено перо, – полагаю, он только что вышел из своей конторы (вероятно, расположенной в глубине дома), чтобы поприветствовать вернувшуюся из деревни жену. Однако визит этот, кажется, Семпрониусу совсем не по душе: он похож на провинившегося школьника, который ожидает нагоняя от учителя. Обмен приветствиями завершен, и далее сцена становится довольно комичной: он не очень хорошо понимает, как приступить к рассказу о том, что произошло в ее отсутствие, а она не склонна облегчать ему задачу.

Оба молчат. Он вздыхает, покашливает, возит ногами по ковру и неловко ерзает на стуле. Браво! Каким необычайно вежливым стал наш герой! Он настаивает на том, чтобы помочь жене снять накидку, которую затем аккуратно складывает. Но разговор все не клеится. Семпрониус подходит к окну и до самого верха поднимает одну жалюзи. Благодарю вас, любезный сэр! Она мне сильно мешала, а теперь я вижу