– Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь? – вдруг предлагает она, когда я приваливаюсь плечом к стене рядом. Пепельные волосы Юлии шалью рассыпаны по плечам и закрывают расшитые рукава ее крестьянской блузы. В туманно-серых глазах отражается белое весеннее небо.

– Ну, попробуй, вещунья, – усмехаюсь.

– Ты думаешь, там ли она еще. – Юлия кивает в сторону вокзала. – Думаешь, правильно ли поступила.

Бросаю взгляд на старое здание, суставчатое и вытянутое, как и полагается всем вокзалам. Думаю ли я о Душечке? Наверное, я буду думать о ней всегда и всегда буду жалеть о том, что так и не смогла ее остановить. Но, если мои предположения верны, слишком много людей сейчас трудится для того, чтобы подарить нам шанс на нормальную жизнь. Такой дар нельзя отвергать, это как… грех?

– Нет. Виктория – изуродованная личность, если последуем за ней, только все потеряем. Черт с ней, даже говорить не хочу. – Повожу плечами, скрывая дрожь. – Я, знаешь, все пытаюсь вспомнить ночь твоего побега из пансиона. И не могу. Скажи, я впустила тебя тогда в свою комнату?

Она криво улыбается, приподняв уголок рта:

– А сама как думаешь?..

Понятно, правды мне от нее не добиться. Но что‑то – лязг обломка трубы по ступеням участка, стекающая по моему подбородку кровь санитара – подсказывает, что я знаю ответ. Виктория что‑то сломала во мне, разорвала, как тяжкий труд мышцу, чтобы та, сросшись, стала сильнее. Вот только я никогда не желала такой силы.

– Мы могли бы проклясть ее, – предлагает Юлия, не сводя взгляда с вокзала. – Все надежней.

– Проклинай на здоровье, – огрызаюсь. Не знаю, привыкну ли когда‑нибудь к таким шуточкам. Да и должна ли. И шутки ли это?

Уснуть мне удается только в половине десятого утра, когда солнце уже вовсю заливает наш номер через незашторенные окна. А уже через четыре часа на его пороге появляется одетая в штопаное вдовье платье пани Бергман. В ее руках дорожный чемодан, ручку которого она стискивает обеими руками.

Бабушка Шошанна отзывает меня в сторону и отщелкивает замочки.

– О тебе Сарочка рассказала, что ты ее защищала в том распроклятом пансионе, чтоб ему сгореть… Так что это я? Вот, здесь – деньги. Не потеряй, слышишь? Франки и марки, уже поменянные. Береги их, ясно? На них Сару доставишь до Парижа и передашь матери. Ольга, конечно, пропащая, но хоть голодать с ней не придется. Да и не дело это – при живых родителях сиротой мыкаться… – Пани Бергман судорожно вздыхает, прижимает пальцы в перчатке к глазам. Но вскоре берет себя в руки: – Дальше. Паспорта – разберите и храните надежно, поближе к груди, чтобы незаметно не вытянули. А лучше на английскую булавку и под воротничок. За качество не переживай, ребе Перельман уже много сделал, и таки никто не попадался… Ну, только если в тюрьму не попадал, там уж конечно. Ой вей… Так, теперь одежда.

На кровати опускаются четыре одинаковых дорожных платья. Явно из магазина готовой одежды, но подшитых по нашим меркам. Но странно не это.

Мы все облачаемся в черные шерстяные платья чуть ниже колена с матросским воротничком. И переглядываемся. Здравствуй, униформа.

Пани Бергман распрощалась с Сарой, прижав ее к груди, и поцеловала каждую из нас в лоб. Затем, прежде воровато выглянув в коридор, выходит и оставляет нас одних.

Значит, Париж, город блудных матерей.

Но на наказ бабушки Сара реагирует неожиданно:

– Ну уж нет! Не поеду я к ней! Она бросила папу, когда до чуда оставалось вот столечко! – Она показывает мизерное расстояние между большим и указательным пальцами. – Не предай она его, мы были бы сейчас вместе! Никогда ее не прощу.

О словах своего отца она, видать, уже забыла.

– И куда же ты хочешь? – ласково спрашивает ее Юлия, заплетая Саре косичку.

– Куда угодно! Только далеко и с вами. С вами всеми. – Сара обводит руками наш убогий номер. – Жить как сестры, которым все по плечу, любое дело, любое волшебство!

– Даже за океан? – смеется Юлия. Никогда прежде я не видела ее такой лучезарной – она будто сияет изнутри неземным светом.

Франтишка звонко подхватывает ее смех, а мне становится не по себе.

– Даже туда! Но только не к маме. Возьмите меня с собой! Поселимся вместе, и я стану, как вы, ведьмой.

– Ты уже одна из нас, – нашептывает ей Юлия, прикрыв глаза, а я не могу и звука из себя вытолкнуть, ведь в моих легких совсем не осталось кислорода. – Все талантливые девушки – ведьмы. Ты ведь любишь танцевать? – Сара счастливо кивает. – Вот и славно. Магда чудесно поет, так чудесно, что заслушаешься. У Франтишки дар общаться с растениями, а наша Клара рисует драконов…

Из мира исчезают все звуки и тени. Только сияние солнечных лучей пробужденной весны, только ласковые блики на волосах девочек, только движения лукаво изогнутых губ.

Клара. Клара?..

Три ведьмы переглядываются и смотрят на меня, как бы спрашивая: «Ты с нами?»

Нет, я не… Я не могу! Я не хочу…

Не хочу больше затмений и тайн, хочу жить открыв глаза и верить тому, что вижу. Слышать свои слова и помнить каждый свой день. Я не вернусь в безумие и самообман дымных ночей и плясок. Нет, никогда.

Сара сверкает зубами и щурится. От улыбки ее лицо совершенно преображается. Девчонки берут друг друга за руки и скачут втроем по кругу так, что черные юбки их матросских платьев развеваются на лету.

А я стою и заламываю пальцы, чтобы непременно стало отрезвляюще больно.

Вскоре мы покидаем гостиницу и без малейших трудностей покупаем билеты. Кому нужен Париж, если оттуда не уплывают трансатлантические корабли? То ли дело Марсель!

В наших новых паспортах значится одна на всех фамилия – Новак, одна из самых распространенных. Все радуются, что теперь мы настоящая семья.

На перроне шумно и людно, хоть Познань и не самый крупный город, и нам еще предстоит пара пересадок. Сара держит нас с Юлькой за руки, а я прижимаю к бедру чемодан с деньгами и смотрю в толпу. Через много-много дней, а то и месяцев, я сойду на далекой пристани, вдохну свободный воздух и растворюсь в такой же толпе.

Одна.

Думаю, теперь Юлия готова сама стать старшей сестрой.

Память

15 сентября 1939 г.

Ранним утром я могу совершенно не волноваться, что кто‑то нарушит мой покой – служанка войдет в спальню не раньше, чем я спущусь к завтраку. Буржуазных замашек вроде кофе в постель я не одобряю, слишком много мороки.

Сидя перед туалетным столиком, наношу на лицо дневной крем и наслаждаюсь тем, как свободно дышит кожа, когда на ней не лежит слоеный пирог из вазелина, декоративной косметики и вновь вазелина. Пожалуй, грим – одна из самых неприятных вещей в моей профессии, хотя раньше я считала иначе. Раньше самым страшным были огни софитов.

Когда в июне 1926 года мы, позеленевшие и отощавшие до костей, сошли на пристани, мне не удалось уйти сразу. Кто бы мог подумать, что нас запрут на туберкулезный карантин, где условия были настолько бесчеловечными, что я едва там и не заболела.

Позже я все же покинула сестер, которые планировали отправиться на юг. Что ж, счастливого пути. Я же затерялась в трущобах Нью-Йорка. Из-за майского военного переворота мои деньги превратились в фантики, и я, в прошлом ясновельможная паненка, осталась совершенно нищей. К тому же я запоздало