Он меня не принял. Он заперся и писал. На мой повторительныйстук и зов отвечал сквозь двери:

– Друг мой, я всё покончил, кто может требовать от меняболее?

– Вы ничего не кончили, а только способствовали, что всё провалилось.Ради бога без каламбуров, Степан Трофимович; отворяйте. Надо принять меры; квам еще могут прийти и вас оскорбить…

Я считал себя вправе быть особенно строгим и дажевзыскательным. Я боялся, чтоб он не предпринял чего-нибудь еще безумнее. Но, кудивлению моему, встретил необыкновенную твердость:

– Не оскорбляйте же меня первый. Благодарю вас за всёпрежнее, но повторяю, что я всё покончил с людьми, с добрыми и злыми. Я пишуписьмо к Дарье Павловне, которую так непростительно забывал до сих пор. Завтраснесите его, если хотите, а теперь «merci».

– Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем выдумаете. Вы думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы нераздробили, а сами разбились, как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив;вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… икуда вы теперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно, ещечто-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудьзамышляете…

Он встал и подошел к самым дверям.

– Вы пробыли с ними недолго, а заразились их языком и тоном,Dieu vous pardonne, mon ami, et Dieu vous garde.[201] Ho я всегда замечал в васзачатки порядочности, и вы, может быть, еще одумаетесь, – après letemps[202] разумеется, как и все мы, русские люди. Насчет замечания вашего омоей непрактичности напомню вам одну мою давнишнюю мысль: что у нас в Россиицелая бездна людей тем и занимаются, что всего яростнее и с особеннымнадоеданием, как мухи летом, нападают на чужую непрактичность, обвиняя в нейвсех и каждого, кроме только себя. Cher, вспомните, что я в волнении, и немучьте меня. Еще раз вам merci за всё, и расстанемся друг с другом, какКармазинов с публикой, то есть забудем друг друга как можно великодушнее. Этоон схитрил, что так слишком уж упрашивал о забвении своих бывших читателей;quant á moi,[203] я не так самолюбив и более всего надеюсь на молодостьвашего неискушенного сердца: где вам долго помнить бесполезного старика?«Живите больше», мой друг, как пожелала мне в прошлые именины Настасья (cespauvres gens ont quelquefois des mots charmants et pleins de philosophie[204]).He желаю вам много счастия – наскучит; не желаю и беды; а вслед за народноюфилософией повторю просто: «Живите больше» и постарайтесь как-нибудь не оченьскучать; это тщетное пожелание прибавлю уже от себя. Ну, прощайте и прощайтесерьезно. Да не стойте у моих дверей, я не отопру.

Он отошел, и я более ничего не добился. Несмотря на«волнение», он говорил плавно, неспешно, с весом и видимо стараясь внушить.Конечно, он на меня несколько досадовал и косвенно мстил мне, ну, может, еще завчерашние «кибитки» и «раздвигающиеся половицы». Публичные же слезы сего утра,несмотря на некоторого рода победу, ставили его, он знал это, в несколькокомическое положение, а не было человека, столь заботящегося о красоте и острогости форм в сношениях с друзьями, как Степан Трофимович. О, я не виню его!Но эта-то щепетильность и саркастичность, удержавшиеся в нем, несмотря на всепотрясения, меня тогда и успокоили: человек, так мало, по-видимому,изменившийся против всегдашнего, уж конечно, не расположен в ту минуту кчему-нибудь трагическому или необычайному. Так я тогда рассудил и, боже мой,как ошибся! Слишком многое я упустил из виду…

Предупреждая события, приведу несколько первых строк этогописьма к Дарье Павловне, которое та действительно назавтра же получила.

«Mon enfant,[205] рука моя дрожит, но я всё закончил. Вас небыло в последней схватке моей с людьми; вы не приехали на это “„чтение” ихорошо сделали. Но вам расскажут, что в нашей обнищавшей характерами Россиивстал один бодрый человек и, несмотря на смертные угрозы, сыпавшиеся со всехсторон, сказал этим дурачкам их правду, то есть что они дурачки. О, се sont despauvres petits vauriens et rien de plus, des petits дурачки – voilà lemot![206] Жребий брошен; я ухожу из этого города навеки и не знаю куда. Все,кого любил, от меня отвернулись. Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы,кроткая, которой судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного исамовластного сердца, вы, может быть, с презрением смотревшая, когда я проливалмои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая неможете, кто бы вы ни были, смотреть на меня иначе как на лицо комическое, о,вам, вам последний крик моего сердца, вам последний мой долг, вам одной! Немогу же оставить вас навеки с мыслию обо мне как о неблагодарном глупце, невежеи эгоисте, как, вероятно, и утверждает вам обо мне ежедневно одно неблагодарноеи жестокое сердце, которое, увы, не могу забыть…»

И так далее, и так далее, всего четыре страницы большогоформата.

Стукнув в ответ на его «не отопру» три раза в дверь кулакоми прокричав ему вслед, что он сегодня же три раза пришлет за мной Настасью, ноя уже сам не пойду, я бросил его и побежал к Юлии Михайловне.

II

Здесь я очутился свидетелем сцены возмутительной: беднуюженщину обманывали в глаза, а я ничего не мог сделать. В самом деле, что мог ясказать ей? Я уже успел несколько опомниться и рассудить, что у меня всего лишькакие-то ощущения, подозрительные предчувствия, а более ведь ничего. Я засталее в слезах, почти в истерике, за одеколонными примочками, за стаканом воды.Перед нею стоял Петр Степанович, говоривший без умолку, и князь, молчавший, какбудто его заперли на замок. Она со слезами и вскрикиваниями укоряла ПетраСтепановича за «отступничество». Меня сразу поразило, что всю неудачу, весьпозор этого утра, одним словом всё, она приписывала одному лишь отсутствиюПетра Степановича.

В нем же я заметил одну важную перемену: он был как будточем-то слишком уж озабочен, почти серьезен. Обыкновенно он никогда не казалсясерьезным, всегда смеялся, даже когда злился, а злился он часто. О, он и теперьбыл зол, говорил грубо, небрежно, с досадой и нетерпением. Он уверял, чтозаболел головною болью и рвотой на квартире у Гаганова, к которому забежалслучайно ранним утром. Увы, бедной женщине так хотелось быть еще обманутою!Главный вопрос, который я застал на столе, состоял в том: быть или не бытьбалу, то есть всей второй половине праздника? Юлия Михайловна ни за что несоглашалась явиться на бал после «давешних оскорблений», другими словами, всемисилами желала быть к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем.Она глядела на него как на оракула, и, кажется, если б он сейчас ушел, тослегла бы в постель. Но он и не хотел уходить: ему самому надо было изо всехсил, чтобы бал состоялся сегодня и чтоб Юлия Михайловна непременно была на нем…