– Господи, какой вздор!

Это выскочило невольно и, я уверен, безо всякойдемонстрации. Просто устал человек. Но господин Кармазинов приостановился,насмешливо поглядел на публику и вдруг просюсюкал с осанкою уязвленногокамергера:

– Я, кажется, вам, господа, надоел порядочно?

Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо,вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тожезаговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, топосморкались-посморкались бы, и сошло бы как-нибудь… Может быть, он ждалаплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив,все как будто испугались, съежились и притихли.

– Вы вовсе никогда не видали Анк Марция, это всё слог, –раздался вдруг один раздраженный, даже как бы наболевший голос.

– Именно, – подхватил сейчас же другой голос, – нынче нетпривидений, а естественные науки. Справьтесь с естественными науками.

– Господа, я менее всего ожидал таких возражений, – ужасноудивился Кармазинов. Великий гений совсем отвык в Карлсруэ от отечества.

– В наш век стыдно читать, что мир стоит на трех рыбах, – протрещалавдруг одна девица. – Вы, Кармазинов, не могли спускаться в пещеры к пустыннику.Да и кто говорит теперь про пустынников?

– Господа, всего более удивляет меня, что это так серьезно.Впрочем… впрочем, вы совершенно правы. Никто более меня не уважает реальнуюправду…

Он хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицоего так и выражало: «Я ведь не такой, как вы думаете, я ведь за вас, толькохвалите меня, хвалите больше, как можно больше, я это ужасно люблю…»

– Господа, – прокричал он наконец, уже совсем уязвленный, –я вижу, что моя бедная поэмка не туда попала. Да и сам я, кажется, не тудапопал.

– Метил в ворону, а попал в корову, – крикнул во всё горлокакой-то дурак, должно быть пьяный, и на него, уж конечно, не надо бы обращатьвнимания. Правда, раздался непочтительный смех.

– В корову, говорите вы? – тотчас же подхватил Кармазинов.Голос его становился всё крикливее. – Насчет ворон и коров я позволю себе,господа, удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себесравнения, хотя бы и невинные; но я думал…

– Однако вы, милостивый государь, не очень бы… – прокричалкто-то из задних рядов.

– Но я полагал, что, кладя перо и прощаясь с читателем, будувыслушан…

– Нет, нет, мы желаем слушать, желаем, – раздалось несколькоосмелившихся наконец голосов из первого ряда.

– Читайте, читайте! – подхватило несколько восторженныхдамских голосов, и наконец-то прорвался аплодисмент, правда мелкий, жиденький.Кармазинов криво улыбнулся и привстал с места.

– Поверьте, Кармазинов, что все считают даже за честь… – неудержалась даже сама предводительша.

– Господин Кармазинов, – раздался вдруг один свежий юныйголос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездногоучилища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнегоеще гостя. Он даже привстал с места. – Господин Кармазинов, если б я имелсчастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не поместил бы про моюлюбовь в статью, назначенную для публичного чтения…

Он даже весь покраснел.

– Господа, – прокричал Кармазинов, – я кончил. Я опускаюконец и удаляюсь. Но позвольте мне прочесть только шесть заключительных строк.

«Да, друг читатель, прощай! – начал он тотчас же по рукописии уже не садясь в кресла. – Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том,чтобы мы расстались друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани,о, брани меня, сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудьудовольствие. Но лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если бывсе вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, началиупрашивать со слезами: „“Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, – для отечества,для потомства, для лавровых венков”, то и тогда бы я вам ответил, разумеетсяпоблагодарив со всею учтивостью: „“Нет уж, довольно мы повозились друг с другом,милые соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci,merci”».

Кармазинов церемонно поклонился и весь красный, как будтоего сварили, отправился за кулисы.

– И вовсе никто не будет стоять на коленях; дикая фантазия.

– Экое ведь самолюбие!

– Это только юмор, – поправил было кто-то потолковее.

– Нет, уж избавьте от вашего юмора.

– Однако ведь это дерзость, господа.

– По крайней мере теперь-то хоть кончил.

– Эк скуки натащили!

Но все эти невежественные возгласы задних рядов (не одних,впрочем, задних) были заглушены аплодисментом другой части публики. ВызывалиКармазинова. Несколько дам, имея во главе Юлию Михайловну и предводительшу,столпились у эстрады. В руках Юлии Михайловны явился роскошный лавровый венок,на белой бархатной подушке, в другом венке из живых роз.

– Лавры! – произнес Кармазинов с тонкою и несколькоязвительною усмешкой. – Я, конечно, тронут и принимаю этот заготовленныйзаранее, но еще не успевший увянуть венок с живым чувством; но уверяю вас,mesdames, я настолько вдруг сделался реалистом, что считаю в наш век лаврыгораздо уместнее в руках искусного повара, чем в моих…

– Да повара-то полезнее, – прокричал тот самый семинарист,который был в «заседании» у Виргинского. Порядок несколько нарушился. Из многихрядов повскочили, чтобы видеть церемонию с лавровым венком.

– Я за повара теперь еще три целковых придам, – громкоподхватил другой голос, слишком даже громко, громко с настойчивостью.

– И я.

– И я.

– Да неужели здесь нет буфета?

– Господа, это просто обман…

Впрочем, надо признаться, что все эти разнузданные господаеще сильно боялись наших сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как,минут в десять, все опять разместились, но прежнего порядка уже невосстановлялось. И вот в этот-то начинающийся хаос и попал бедный СтепанТрофимович…

IV

Я, однако, сбегал к нему еще раз за кулисы и успелпредупредить, вне себя, что, по моему мнению, всё лопнуло и что лучше ему вовсене выходить, а сейчас же уехать домой, отговорившись хоть холериной, а я бытоже скинул бант и с ним отправился. Он в это мгновение проходил уже наэстраду, вдруг остановился, оглядел меня высокомерно с головы до ног иторжественно произнес:

– Почему же вы считаете меня, милостивый государь, способнымна подобную низость?