Я до сих пор не понимаю и сам дивлюсь, как это я тогда емукрикнул. Но я совершенно угадал: всё почти так и произошло, как я ему высказал,что и оказалось впоследствии. Главное, слишком заметен был тот очевиднофальшивый прием, с которым он сообщил известие. Он не сейчас рассказал, придя вдом, как первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем ибез него, – что невозможно было в такой короткий срок. А если бы и знали, всёравно не могли бы молчать о том, пока он заговорит. Не мог он тоже слышать, чтов городе уже «звонят» про предводительшу, опять-таки по краткости срока. Крометого, рассказывая, он раза два как-то подло и ветрено улыбнулся, вероятносчитая нас уже за вполне обманутых дураков. Но мне было уже не до него;главному факту я верил и выбежал от Юлии Михайловны вне себя. Катастрофапоразила меня в самое сердце. Мне было больно почти до слез; да, может быть, яи плакал. Я совсем не знал, что предпринять. Бросился к Степану Трофимовичу, нодосадный человек опять не отпер. Настасья уверяла меня с благоговейным шепотом,что лег почивать, но я не поверил. В доме Лизы мне удалось расспросить слуг;они подтвердили о бегстве, но ничего не знали сами. В доме происходила тревога;с больною барыней начались обмороки; а при ней находился Маврикий Николаевич.Мне показалось невозможным вызвать Маврикия Николаевича. О Петре Степановиче,на расспросы мои, подтвердили, что он шнырял в доме все последние дни, иногдапо два раза на день. Слуги были грустны и говорили о Лизе с какою-то особенноюпочтительностию; ее любили. Что она погибла, погибла совсем, – в этом я несомневался, но психологической стороны дела я решительно не понимал, особеннопосле вчерашней сцены ее с Ставрогиным. Бегать по городу и справляться взнакомых, злорадных домах, где уже весть, конечно, теперь разнеслась, казалосьмне противным, да и для Лизы унизительным. Но странно, что я забежал к ДарьеПавловне, где, впрочем, меня не приняли (в ставрогинском доме никого не принималисо вчерашнего дня); не знаю, что бы мог я сказать ей и для чего забегал? От неенаправился к ее брату. Шатов выслушал угрюмо и молча. Замечу, что я застал егоеще в небывалом мрачном настроении; он был ужасно задумчив и выслушал меня какбы через силу. Он почти ничего не сказал и стал ходить взад и вперед, из угла вугол, по своей каморке, больше обыкновенного топая сапогами. Когда же я сходилуже с лестницы, крикнул мне вслед, чтоб я зашел к Липутину: «Там всё узнаете».Но к Липутину я не зашел, а воротился уже далеко с дороги опять к Шатову и,полурастворив дверь, не входя, предложил ему лаконически и безо всякихобъяснений: не сходит ли он сегодня к Марье Тимофеевне? На это Шатоввыбранился, и я ушел. Записываю, чтобы не забыть, что в тот же вечер он нарочноходил на край города к Марье Тимофеевне, которую давненько не видал. Он нашелее в возможно добром здоровье и расположении, а Лебядкина мертвецки пьяным,спавшим на диване в первой комнате. Было это ровно в девять часов. Так сам онмне передавал уже назавтра, встретясь со мной впопыхах на улице. Я же в десятомчасу вечера решился сходить на бал, но уже не в качестве «молодого человекараспорядителя» (да и бант мой остался у Юлии Михайловны), а из непреодолимоголюбопытства прислушаться (не расспрашивая): как говорят у нас в городе обо всехэтих событиях вообще? Да и на Юлию Михайловну хотелось мне поглядеть, хотя быиздали. Я очень упрекал себя, что так выбежал от нее давеча.

III

Вся эта ночь с своими почти нелепыми событиями и с страшною«развязкой» наутро мерещится мне до сих пор как безобразный, кошмарный сон исоставляет – для меня по крайней мере – самую тяжелую часть моей хроники. Яхотя и опоздал на бал, но все-таки приехал к его концу, – так быстро сужденобыло ему окончиться. Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда домапредводительши, где та же давешняя Белая зала, в которой происходило чтение,уже была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена служить главноютанцевальною залой, как предполагалось, для всего города. Но как ни был я худонастроен в пользу бала еще давеча утром, – всё же я не предчувствовал полнойистины: ни единого семейства из высшего круга не явилось; даже чиновникичуть-чуть позначительнее манкировали, – а уж это была чрезвычайно сильнаячерта. Что до дам и девиц, то давешние расчеты Петра Степановича (теперь ужеочевидно коварные) оказались в высшей степени неправильными: съехалосьчрезвычайно мало; на четырех мужчин вряд ли приходилась одна дама, да и какиедамы! «Какие-то» жены полковых обер-офицеров, разная почтамтская и чиновничьямелюзга, три лекарши с дочерьми, две-три помещицы из бедненьких, семь дочерей иодна племянница того секретаря, о котором я как-то упоминал выше, купчихи, –того ли ожидала Юлия Михайловна? Даже купцы наполовину не съехались. Что домужчин, то, несмотря на компактное отсутствие всей нашей знати, масса ихвсе-таки была густа, но производила двусмысленное и подозрительное впечатление.Конечно, тут было несколько весьма тихих и почтительных офицеров со своимиженами, несколько самых послушных отцов семейств, как всё тот же, например,секретарь, отец своих семи дочерей. Весь этот смирный мелкотравчатый людявился, так сказать, «по неизбежности», как выразился один из этих господ. Но,с другой стороны, масса бойких особ и, кроме того, масса таких лиц, которых я иПетр Степанович заподозрили давеча как впущенных без билетов, казалось, ещеувеличилась против давешнего. Все они пока сидели в буфете и, являясь, так ипроходили прямо в буфет, как в заранее условленное место. Так по крайней меремне показалось. Буфет помещался в конце анфилады комнат, в просторной зале, гдеводворился Прохорыч со всеми обольщениями клубной кухни и с заманчивоювыставкой закусок и выпивок. Я заметил тут несколько личностей чуть не впрорванных сюртуках, в самых сомнительных, слишком не в бальных костюмах,очевидно вытрезвленных с непомерным трудом и на малое время, и бог знает откудавзятых, каких-то иногородних. Мне, конечно, было известно, что по идее ЮлииМихайловны предположено было устроить бал самый демократический, «не отказываядаже и мещанам, если бы случилось, что кто-нибудь из таковых внесет за билет».Эти слова она смело могла выговорить в своем комитете, в полной уверенности,что никому из мещан нашего города, сплошь нищих, не придет в голову взять билет.Но все-таки я усумнился, чтоб этих мрачных и почти оборванных сертучников можнобыло впустить, несмотря на весь демократизм комитета. Но кто же их впустил и скакою целью? Липутин и Лямшин были уже лишены своих распорядительских бантов(хотя и присутствовали на бале, участвуя в «кадрили литературы»); но местоЛипутина занял, к удивлению моему, тот давешний семинарист, который всего болееоскандалил «утро» схваткой со Степаном Трофимовичем, а место Лямшина – сам ПетрСтепанович; чего же можно было ожидать в таком случае? Я старался прислушатьсяк разговорам. Иные мнения поражали своею дикостью. Утверждали, например, водной кучке, что всю историю Ставрогина с Лизой обделала Юлия Михайловна и заэто взяла со Ставрогина деньги. Называли даже сумму. Утверждали, что даже ипраздник устроила она с этою целью; потому-то-де половина города и не явилась,узнав, в чем дело, а сам Лембке был так фраппирован, что «расстроился врассудке», и она теперь его «водит» помешанного. Тут много было и хохоту,сиплого, дикого и себе на уме. Все страшно тоже критиковали бал, а ЮлиюМихайловну ругали безо всякой церемонии. Вообще болтовня была беспорядочная,отрывистая, хмельная и беспокойная, так что трудно было сообразиться ичто-нибудь вывести. Тут же в буфете приютился и просто веселый люд, даже былонесколько дам из таких, которых уже ничем не удивишь и не испугаешь,прелюбезных и развеселых, большею частию всё офицерских жен, с своими мужьями.Они устроились на отдельных столиках компаниями и чрезвычайно весело пили чай. Буфетобратился в теплое пристанище чуть не для половины съехавшейся публики. Иоднако, через несколько времени вся эта масса должна была нахлынуть в залу;страшно было и подумать.