Я отступил. Я убежден был как дважды два, что без катастрофыон оттуда не выйдет. Между тем как я стоял в полном унынии, предо мноюмелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь была выходитьпосле Степана Трофимовича и который давеча всё поднимал вверх и опускал совсего размаху кулак. Он всё еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись всебя и бормоча что-то себе под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Якак-то почти без намерения (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.

– Знаете, – сказал я, – по многим примерам, если читающийдержит публику более двадцати минут, то она уже не слушает. Полчаса никакаядаже знаменитость не продержится…

Он вдруг остановился и даже как бы весь затрясся от обиды.Необъятное высокомерие выразилось в его лице.

– Не беспокойтесь, – пробормотал он презрительно и прошелмимо. В эту минуту раздался в зале голос Степана Трофимовича.

«Э, чтобы вас всех!» – подумал я и побежал в залу.

Степан Трофимович уселся в кресла, еще среди остававшегосябеспорядка. В передних рядах его, видимо, встретили нерасположенные взгляды. (Вклубе его в последнее время как-то перестали любить и гораздо меньше прежнегоуважали.) Впрочем, и то уж было хорошо, что не шикали. Странная была у меняидея еще со вчерашнего дня: мне всё казалось, что его тотчас же освищут, лишьтолько он покажется. А между тем его не сейчас даже и приметили за некоторымостававшимся беспорядком. И на что мог надеяться этот человек, если уж сКармазиновым так поступили? Он был бледен; десять лет не являлся он предпубликой. По волнению и по всему, слишком мне в нем знакомому, для меня яснобыло, что и сам он смотрит на теперешнее появление свое на эстраде как нарешение судьбы своей или вроде того. Вот этого-то я и боялся. Дорог мне былэтот человек. И что же сталось со мной, когда он отверз уста и я услышал егопервую фразу!

– Господа! – произнес он вдруг, как бы решившись на всё и вто же время почти срывавшимся голосом. – Господа! Еще сегодня утром лежалапредо мною одна из недавно разбросанных здесь беззаконных бумажек, и я в сотыйраз задавал себе вопрос: «В чем ее тайна?»

Вся зала разом притихла, все взгляды обратились к нему, иныес испугом. Нечего сказать, умел заинтересовать с первого слова. Даже из-закулис выставились головы; Липутин и Лямшин с жадностию прислушивались. ЮлияМихайловна опять замахала мне рукой:

– Остановите, во что бы ни стало остановите! – прошепталаона в тревоге. Я только пожал плечами; разве можно было остановить человекарешившегося? Увы, я понял Степана Трофимовича.

– Эге, о прокламациях! – зашептали в публике; вся залашевельнулась.

– Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта – в ихглупости! (Глаза его засверкали.) – Да, господа, будь это глупость умышленная,подделанная из расчета, – о, это было бы даже гениально! Но надо отдать имполную справедливость: они ничего не подделали. Это самая обнаженная, самаяпростодушная, самая коротенькая глупость, – c’est la bêtise dans son essencela plus pure, quelque chose comme un simple chimique.[197] Будь это хоть каплюумнее высказано, и всяк увидал бы тотчас всю нищету этой коротенькой глупости.Но теперь все останавливаются в недоумении: никто не верит, чтоб это было такпервоначально глупо. «Не может быть, чтоб тут ничего больше не было», – говоритсебе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками –эффект достигнут! О, никогда еще глупость не получала такой торжественнойнаграды, несмотря на то что так часто ее заслуживала… Ибо, enparenthèse,[198] глупость, как и высочайший гений, одинаково полезны всудьбах человечества…

– Каламбуры сороковых годов! – послышался чей-то, весьма,впрочем, скромный, голос, но вслед за ним всё точно сорвалось; зашумели изагалдели.

– Господа, ура! Я предлагаю тост за глупость! – прокричалСтепан Трофимович, уже в совершенном исступлении, бравируя залу.

Я подбежал к нему как бы под предлогом налить ему воды.

– Степан Трофимович, бросьте, Юлия Михайловна умоляет…

– Нет, бросьте вы меня, праздный молодой человек! –накинулся он на меня во весь голос. Я убежал. – Messieurs![199] – продолжал он,– к чему волнение, к чему крики негодования, которые слышу? Я пришел с оливноюветвию. Я принес последнее слово, ибо в этом деле обладаю последним словом, – имы помиримся.

– Долой! – кричали одни.

– Тише, дайте сказать, дайте высказаться, – вопила другаячасть. Особенно волновался юный учитель, который, раз осмелившись заговорить,как будто уже не мог остановиться.

– Messieurs, последнее слово этого дела – есть всепрощение.Я, отживший старик, я объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему иживая сила не иссякла в молодом поколении. Энтузиазм современной юности так жечист и светел, как и наших времен. Произошло лишь одно: перемещение целей,замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее:Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?

– Это донос? – ворчали одни.

– Компрометирующие вопросы!

– Agent-provocateur![200]

– А я объявляю, – в последней степени азарта провизжалСтепан Трофимович, – а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль – выше освобождениякрестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии,выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечестваи, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты ужедостигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь… О боже! –всплеснул он руками, – десять лет назад я точно так же кричал в Петербурге, сэстрады, точно то же и теми словами, и точно так же они не понимали ничего,смеялись и шикали, как теперь; коротенькие люди, чего вам недостает, чтобыпонять? Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожитьчеловечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, безнауки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсемнечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука непростоит минуты без красоты, – знаете ли вы про это, смеющиеся, – обратится вхамство, гвоздя не выдумаете!.. Не уступлю! – нелепо прокричал он в заключениеи стукнул изо всей силы по столу кулаком.

Но покамест он визжал без толку и без порядку, нарушалсяпорядок и в зале. Многие повскочили с мест, иные хлынули вперед, ближе кэстраде. Вообще всё это произошло гораздо быстрее, чем я описываю, и мер неуспели принять. Может, тоже и не хотели.