русских поэтов гремела в 1990‐х годах, не раз печатно признавал, что это была бы главная книга в его собрании, но ее не будет никогда.

И вот Михаил Менделевич приносит «Езду», она нами приобретается. Причем это экземпляр с гравюрой, что немыслимо редко; на титульном листе владельческая запись русского поэта XVIII века Н. П. Николева. Происходит он из прославленной коллекции И. М. Остроглазова с его записями о великой редкости книги. Куда уж лучше. Одно немного огорчительно – переплет XIX века, явно сделан Остроглазовым, а на титульном листе в XVIII веке была маленькая сургучная печать на слове «князя», которая оторвана и подклеена, и уже в середине XIX века поверх заплатки вписано это слово. Учитывая редкость и происхождение, о такой книге коллекционер может лишь мечтать.

Проходит неделя, звонит М. М. и говорит: «Лидка предлагает второй экземпляр „Езды“, правда уже дефектный…» Хотя мы финансово еще не оправились от первой покупки, второй экземпляр тоже приобрели: в нем нет фронтисписа и последних трех листов, но хороший переплет 1730‐х годов и, что важно, безупречный титульный лист. Кроме того, сравнив оба, мы смогли понять, что наш основной экземпляр отпечатан на особой бумаге, а дублет – на ординарной. Так книга, которой не было и не будет, пришла «парой». И важно поблагодарить книгу за то, что она пришла к нам, потому что могла бы пройти мимо – и первая, и вторая.

«Езда в остров любви» Василия Тредиаковского (1730). Титульные листы двух экземпляров

К этому присовокупим второй рассказ, который иллюстрирует нравы антикварного мира. Сильно позднее мы приобрели для нашего «Музея книги» золотообрезный томик – издание «Евгения Онегина» в главах. Это было для нас очень нелегко, поскольку к тому времени цены сильно возросли, а мы стали только беднее, занимать было сложно, и поэтому финансовый вопрос был болезненным как никогда. Но это была вторая возможность за всю жизнь, и упустить ее было совсем неразумно. Заняв все-таки на свою покупку по разным друзьям и родственникам, мы тогда вынуждены были ради отдачи долга расставаться с тем, что было не так жалко продавать, а также и с некоторыми дублетами основных экспонатов коллекции. Так мы расстались со вторым «Вадимом Новгородским» и подобными ему редкостями, о чем, конечно, жалеем. Пришло время расставаться и с дублетом «Езды в остров любви», к тому времени уже с восстановленными страницами в конце. И когда я принес экземпляр в один из дружественных аукционных домов, то почувствовал себя на 25 лет моложе, «его величество сдатчиком» в довольно неприятном положении – «примут или не примут» (сейчас я уже освоился, и когда мы продаем что-то из накопленного в 1990‐х годах, действую уже без робости, но тогда мы еще ничего не продавали, и я просто чувствовал себя не в своей тарелке).

Так вот, выложил я стопочку книг на стол товароведа, в каждой книге был вложен хвостик с ценой (это уж обязательно, если вы хоть что-то понимаете в антикварной торговле) и начал смотреть за реакцией. Товаровед, простите, эксперт, довольно молодая дама, неплохо понимающая в книгах (что, без всяких шуток, ныне редкость), брала по одной, соотнося цену с увиденным. Когда была взята в руки «Езда», я пояснил: фронтисписа нет, три листа восстановлены, но книга редкая. На меня был поднят вопросительный взгляд: «Ну тогда я не знаю, кто это вообще за такие деньги ее купит, если она еще и дефектная!» Я молча забрал книжечку и убрал в портфель. Прошли месяцы, и когда я увидел товароведа вновь, то благодарил ее и за тот день, и за те слова, причем абсолютно искренне. Деньги мы смогли вернуть, а вот второй экземпляр «Езды в остров любви», если бы тогда его продали, мы бы не вернули себе никогда. Ведь за последние тридцать лет больше этой книги на рынке не было и вряд ли будет. Так и живут они рядом, как пришли, – парой.

Провенанс

В последние десятилетия и от коллекционеров, и от торговцев все чаще можно слышать слово provenance, оно употребляется к месту и не к месту, но свидетельствует о том, что люди стали понимать: мало купить нечто, важно чтобы это нечто имело за собой и историю. В этом есть и корысть коллекционера: если перед тобой предмет, в нашем случае – книга, и этот предмет уже давно переходил от коллекционера к коллекционеру, каждый из которых бережно фиксировал свою собственность, то и новый коллекционер имеет шанс стать «своим» в недостижимом мире. Вероятно, наклеивая экслибрис на экземпляр, принадлежавший некогда Наполеону, нынешний коллекционер все-таки должен о чем-то думать в этот момент. О чем-то вечном.

Некогда в России словом «провенансы» обозначали ввозимые иноземные товары, но употреблялось оно во множественном числе – «французские провенансы», «левантийские провенансы» и тому подобное. И только в начале XX века в русский язык пришло другое значение, которое не народилось в России само, а было заимствовано из французской литературы по истории искусства, обозначало оно происхождение коллекционного предмета и не изменялось по числам, употребляясь традиционно в единственном числе. В этом значении provenance, знаменуя связь книги (и вообще коллекционного предмета) с определенным собранием, может и должен влиять на ценообразование; ну и происхождение предмета нередко принимается в расчет при решении вопросов подлинности. Конечно, это вполне удобоваримо в западной традиции, где все переходы права собственности, то есть цепочка владельцев, обычно документированы если не инвойсами каждого собственника, то как минимум экслибрисами на книге, что дает возможность соотнести эти экслибрисы с каталогами распродаж и удостовериться в их аутентичности.

Именно поэтому в сложившейся ныне системе мировой антикварной торговли каждой исключительной книге, а в особенности рукописи, желательно иметь внятный provenance. Конечно, есть книги, которые представляют ценность и с точки зрения неискушенных покупателей, и им особенно не нужно беспокоиться о происхождении: фолио Шекспира (первое и не только), «Птицы Америки» Дж. Одюбона, Библия Гутенберга. Хотя и в случае с последней книгой все-таки важно будет как-то гарантировать, что она не относится к перемещенным ценностям, то есть не выяснится, что она разыскивается кем-либо с 1930–1940‐х годов. Много важнее внятный provenance для книг с автографами, поскольку неожиданно выплывающая на рынок книга, скажем, с автографом Галилео Галилея, нигде ранее не фигурировавшая, скорее вызовет подозрения коллекционеров, нежели их энтузиазм. И хотя ходит много басен относительно картин Рафаэля, найденных на чердаках, отношение специалистов к таким россказням довольно критическое.

Российская практика ХX века, когда коллекционеры в принципе страшились