— Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал давеча отец,которого он встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.

И князь рассказал всё в подробности.

— Ну вот-с, это что называется след-с! — потирая руки,неслышно смеялся Лебедев: — так я и думал-с! Это значит, что егопревосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтобидти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства сгосподином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господинФердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства,хе-хе-хе!..

— Послушайте, Лебедев, — смутился князь окончательно, —послушайте, действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я васумоляю… В таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто не знал;чтобы никто не знал!

— Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейшийкнязь, — вскричал Лебедев в решительном вдохновении, — будьте уверены, что всёсие умрет в моем благороднейшем сердце! Тихими стопами-с, вместе! Тихимистопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою… Сиятельнейший князь, я низок идушой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека: скем ему лучше дело иметь, с таким ли как он подлецом, или с наиблагороднейшимчеловеком как вы, искреннейший князь? Он ответит, что с наиблагороднейшимчеловеком, и в том торжество добродетели! До свидания, многоуважаемый князь!Тихими стопами… тихими стопами и… вместе-с.

Князь понял наконец почему он холодел каждый раз, когдаприкасался к этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их досамого вечера. Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своейкушетке, всё еще не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, емуопять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же “преступница”. Онаопять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять звалаего за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая ее лицо.Он хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог; наконец, почти в отчаянии,развернул письма и стал читать.

Эти письма тоже походили на сон. Иногда снятся странные сны,невозможные и неестественные; пробудясь, вы припоминаете их ясно и удивляетесь странномуфакту: вы помните прежде всего, что разум не оставлял вас во всё продолжениевашего сновидения; вспоминаете даже, что вы действовали чрезвычайно хитро илогично во всё это долгое, долгое время, когда, вас окружали убийцы, когда онис вами хитрили, скрывали свое намерение, обращались с вами дружески, тогда каку них уже было наготове оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вывспоминаете как хитро вы их наконец обманули, спрятались от них; потом выдогадались, что они наизусть знают весь ваш обман и не показывают вам тольковида, что знают, где вы спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, всё этовы припоминаете ясно. Но почему же в то же самое время разум ваш мог помиритьсяс такими очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, былсплошь наполнен ваш сон? Один из ваших убийц в ваших глазах обратился вженщину, а из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, — и вы всё этодопустили тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения, иименно в то самое время, когда с другой стороны ваш разум был в сильнейшемнапряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику? Почемутоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы чувствуетепочти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления, что выоставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное. Вы усмехаетесьнелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этихнелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечтопринадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегдасуществовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-тоновое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное илимучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого выне можете ни понять, ни припомнить.

Почти то же было и после этих писем. Но еще и не развертываяих, князь почувствовал, что самый уже факт существования и возможности их похожна кошмар. Как решилась она ей писать, спрашивал он, бродя вечером один (иногдадаже сам не помня, где ходит). Как могла она об этом писать, и как могла такаябезумная мечта зародиться в ее голове? Но мечта эта была уже осуществлена, ивсего удивительнее для него было то, что пока он читал эти письма, он сам почтиверил в возможность и даже в оправдание этой мечты. Да, конечно, это был сон,кошмар и безумие; но тут же заключалось и что-то такое, что быломучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что оправдывало и сон,и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он как будто бредил тем, чтопрочитал, припоминал поминутно отрывки, останавливался на них, вдумывался вних. Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он всё это предчувствовал ипредугадывал прежде; даже казалось ему, что как будто он уже читал это всё,когда-то давно-давно, и всё, о чем он тосковал с тех пор, всё, чем он мучился ичего боялся, — всё это заключалось в этих давно уже прочитанных им письмах.

“Когда вы развернете это письмо (так начиналось первоепослание), вы прежде всего взглянете на подпись. Подпись всё вам скажет и всёразъяснит, так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять.Будь я хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такоюдерзостью; но кто я, и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того предвами из ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела”.

Далее в другом месте она писала:

“Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но выдля меня — совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужувас; я не рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Ново мне есть и грех пред вами: я вас люблю. Совершенство нельзя ведь любить; насовершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? А между темя в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас к себене приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я вам написала: “небеспокойтесь”; разве вы можете беспокоиться?.. Если бы было можно, я быцеловала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами… Смотрите на подпись, скореесмотрите на подпись!”

“Я однако же замечаю (писала она в другом письме), что я васс ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил,видя вас только однажды. Он о вас как о “свете” вспоминал; это его собственныеслова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Яцелый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он дляменя одно”.

“Что это (пишет она еще)? вчера я прошла мимо вас, и вы какбудто покраснели? Не может быть, это мне так показалось. Если вас привести дажев самый грязный вертеп и показать вам обнаженный порок, то вы не должныкраснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды. Вы можете ненавидеть всехподлых и низких, но не за себя, а за других, за тех, кого они обижают. Вас женикому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется, вы даже должны любить меня. Дляменя вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может ненавидеть, не можети не любить. Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних, — я частозадавала себе этот вопрос? Конечно: нет, и даже неестественно. В отвлеченнойлюбви к человечеству любишь почти всегда одного себя. Но это нам невозможно, авы другое дело: как могли бы вы не любить хоть кого-нибудь, когда вы ни с кемсебя не можете сравнивать, и когда вы выше всякой обиды, выше всякого личногонегодования? Вы одни можете любить без эгоизма, вы одни можете любить не длясебя самой, а для того, кого вы любите. О, как горько было бы мне узнать, что вычувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь сомной…