Остановился, трудно было дышать. Обернулся к ее старой оболочке, в которой ничего не осталось. Простая кукла. Хрупкие кости хрустальные, ломкие ледышки запястьев рук. Ничего важного и нужного для него там уже не было и на миг показалось, что сейчас смог бы запросто бросить тело, как камни, чтобы больше никогда его не видеть. Но вместо этого, словно испугавшись своих мыслей, как-то тревожно-быстро нагнулся к ней принявшись гладить её руки, и в этом движении не было никаких чувств, словно бы он гладил скалы, землю, песок. Ибо это уже было не отличить от скал, земли и песка. Начал снимать свою одежду. Тибетскую длинную куртку, испачканную кровью, что уже лежала брошенная рядом, он свернул и подложил под ее запрокинувшуюся голову. В парчовый алый халат, тоже пропитанный кровью до самых колен, он укутал её обнаженное тело, подоткнув под бока, как одеяло. На хвост не хватило длины и долго смотрел на него в некотором отупении. Потом вдруг очнувшись, стал подыскивать глазами пару мелких красивых камней, чтобы закрыть ей глаза, но не найдя ничего вокруг, встал, суетливо бегая, рыская. Найдя, бережно прикрыл веки, положив на них камни. Заметил свои руки. Они становились темно-синими, почти черными, как темные грозовые тучи, летевшие с юга, точно такими, какими бы были, не принимай он много лет эту форму монгольского хана, которую примерил ещё во времена нашествия и исключительно из чувства восторга перед безупречным покорителем земель человеческих, не знающим жалости. Вспомнил он почему решил это сделать. Весь род людской хотел бы тогда уничтожить. Не стоит он того, чтобы его защищали. Мерзкие пакостники, уничтожающие вокруг себя все прекрасное, что видят, как уничтожили они это чудо, безжизненно лежавшее рядом, как уничтожили бы того барса, ведь его шкура непременно должна быть на полу из розового дерева. Как они, словно смерч, уносили из века в век, все прекрасное, ими не созданное, обращая шедевры в небытие. И тогда он отрекся от своей клятвы, данной защищать род людской, и пожелал лишь одного – уничтожить их полностью, стереть с лица земли. Ведь если их не будет, то остальным станет только лучше. И последовал за полчищами свирепствующих кочевников, наполняя их легионы своей яростью, насыщая их стрелы губительной силой. Но другие якши из его племени, видя все это, поймали, изловили злого духа, сковав навсегда цепью проклятия, навесив на шею камень, пылающий каждый раз, когда подходил близко к святыням. Тогда и уменьшились силы его, обладавшие способностью заряжать могуществом армии. И иго сломилось само собой, с годами сойдя на нет, потерявшись в веках. А теперь, в этот момент, он снова ощутил, вспомнил силу ярости, владевшей его сердцем века назад. Вспомнил, зачем он живет, воскресил к жизни потухшие уголья ярости. И растворив наконец лицо Чингисхана, казавшегося теперь безобидным ребенком в сравнении с настоящим его ликом, отказался, отрекся ото всех масок. Острые когти прорезались на крупных массивных пальцах темно-синих ладоней. Тело раздулось, как воздушный шар, наполняемый распирающим гневом. Волосы на голове огненно-рыжими, длинными космами разметавшись по круглым покатым плечам. Лицо округлилось, расширилось, и угрожающе загорелись на нем широко распахнутые дикие глаза. Изо рта выдавались крупные зубы с острыми клыками, распространяя вокруг смрад убийства. Вокруг него постепенно собирались тучи. Поднялся, все еще тяжело дыша, глядя на мертвое змеиное тело, словно взгляд свой хотел напитать ненавистью, отжать ее смерть без остатка, растратив все силы в разрушительной агонии. И когда заговорил, голос был низко-рычащим, словно вестник из ада возвещал о своем прибытии.

– Та, что просила не мстить, ушла, оставив меня одного. А потому, только я здесь решаю, что делать. И сегодня я требую возмездия. Люди отплатят сполна своей кровью за твою гибель. Они заслужили это. Да, они заслужили.

Клубящиеся тучи полностью скрывали его обнаженное в демонически-устрашающей форме тело. Он ощущал в себе великий подъем силы. Идеальная ярость. Такого не было даже при Марианне. Эта сила подняла его в воздух, и он помчался со скоростью урагана вслед за убийцами. Достигнув ущелья, где была убита нагини, принюхался к воздуху. Их страх всё ещё липкими щупальцами держался за ветки деревьев. Сейчас он чувствовал их ничтожную сущность. И дьявольский смех раскатами грома разнесся над долиной.

***

Они уже почти доезжали до деревни. Молчали всю дорогу, то и дело оборачиваясь назад, истекая холодным потом гнетущего ужаса. Позади сгущались тучи, надвигалась гроза и изредка у горизонта сверкали молнии. Они были настолько напуганы, что даже не останавливались по нужде, терпя до деревни, боясь остаться наедине с непредсказуемостью природы. Данба все шептал про себя как умалишенный, что теперь злые духи их не простят, что им навсегда заказан путь в горы, что он обеднеет, пойдет по миру, и гневно срываясь кричал на китайца, с которого уже не собирался брать денег, а потому и кричать можно было, что именно тот виноват во всех их бедах. В Веймине в одночасье погиб коммунист-атеист, и он уже со страстью заключенного смертника молился духам предков, Гуань-Инь114 и Будде, о том, чтобы все было хорошо и его никто никогда не трогал. Возможно, если бы не Данба с его неподдельной паникой в безумном взгляде, китаец бы забыл о происшествии спустя пару часов, привычно уткнувшись в смартфон, но атмосфера, царящая в машине, захлестнула его волной паники. Все-таки он доверял местным. Ощущая себя гостем в их мире, он смотрел на мрачные запуганные лица тибетцев, заражаясь от них животным ужасом.

Соржу с неподвижным лицом следил за дорогой, без остановки проматывая в памяти момент икс. Поначалу, он убеждал себя в невозможности увиденного, в групповой галлюцинации, игре света и тени. Хоть и будучи верующим человеком, слышавшим с раннего детства множество мифов о людях со змеиным хвостом, все же считал их просто легендами, выдумками необразованного деревенского люда. В отличие от Данбы, он не верил ни в каких духов и демонов, снижающих удои. Но вспоминая раздавшийся выстрел, навстречу которому выпрыгнуло нечто, он понимал, что другого быть и не может. Это был наг. Он видел его буквально шагах в десяти. Половина человека, половина змеи. Этот наг защищал собой барса. А они ранили нага, а может даже убили. Тучи сгущались как раз над тем местом и словно бы следовали за ними по пятам. Этот тревожный сон, где они задавили змею, и пылевая буря гналась за машиной, сбывался, а Соржу краем души ощущал, что им не избежать наказания. И он с жалостливой грустью вспомнил жену, обещавшую с утра помолиться защитникам, дочку, которой предстояло идти в пятый класс и мысленно обнял их, гладя ребенка по голове, прощаясь. Внутри себя он так же молился, но не как Веймин – о своей безнаказанности, а просил прощения у всех духов природы за свои сокрушительные действия. Он обещал, зная уже, что сможет исполнить обещание лишь в следующей жизни, что навсегда прекратит охоту. Он представлял, как придет на птичий рынок и потратив все деньги, купит столько птиц, сколько возможно. И выпустит всех на волю. Он поступит так же, как в джатаке про золотого павлина, истории из прошлой жизни Будды Шакьямуни, когда охотник раскаялся в своих проступках стоя перед этой чудесной птицей. И сейчас он тоже мысленно стоял перед золотой говорящей птицей, размером больше человека, слезно моля помочь его семье после смерти. Но не успев додумать эту мысль, почувствовал, что машина не управляема. Дорога перед глазами петляла. Машина уходила влево, на обочину, грозясь улететь в кювет. Резко повернулся. Данба бездыханный поник над рулем, не удерживаемый даже ремнем безопасности, который так не любил пристегивать. И, прежде чем Соржу успел хоть что-то крикнуть, схватить руль, машина скатилась с дороги, пролетела метра три и сильно ударившись о землю бампером, перевернулась упав на крышу. Смертоносной невидимой иглой Аймшиг за один удар прошел сквозь сердце пассажира заднего кресла и водителя, остановив их жизнь навсегда. Сердечный приступ – сказали на вскрытии.