серого пепла. И они были правы. Но только отчасти. Ограниченность масштабов их мышления и весьма скудный, несмотря на жизнь в роскоши, а порой и благодаря ей, жизненный и эмоциональный опыт не позволяли им и предположить, что Теабрану может не терпеться поскорее начать казнь по причине совсем иного рода.

После несостоявшегося повешения мальчика-конюха, куда король вёл себя, как быка ведут на заклание, после того как верёвка внезапно порвалась, а люди начали требовать исключения смерти по «праву Иинмарин», Теабран испытал невероятное по своей мощи и доселе подзабытое чувство настоящего облегчения.

Он был по-настоящему доволен, что жуткая казнь, которую он же сам и инициировал, поставленный в тупик глупым поступком мальчишки и законами Ангенора, не состоялась, и на радостях залпом осушил бутыль сидра, едва вернувшись в замок. Но ещё больше он был рад тому, что благодаря этому происшествию он стал в глазах многих горожан, а также жены, даже героем.

Честно говоря, роль милующего короля ему понравилась гораздо больше навязываемой ему роли короля карающего. И именно по этой причине сегодня с самого рассвета он в ожидании нужного часа постоянно поглядывал на подаренную Витторией-Ларой клепсидру, сгорая от нетерпения как можно скорее приехать к костру, чтобы снова по просьбе людей (а она точно будет, и ещё какая, судя по диким воплям, доносящимся со стороны Агерат) проявить милосердие и отпустить наглую ведьму.

Да, она его пугала, как пугает всё непонятное, и была весьма неприятна ему сама по себе, как и назойливый прелат, настаивающий на убийстве, но всё же король в Ангеноре был всего один и у него имелось право миловать кого и когда он захочет, если на то было юридическое обоснование, о котором он тоже позаботится, если эллари… Но об этом потом. Жена и сэр Виллем пусть пока думают, что он плохой и жаждет крови. Жаль, конечно, что они не увидят акта его доброты, но они о нём обязательно узнают, в этом Теабран тоже нисколько не сомневался.

Шум на площади стоял несусветный, как на каком-то базаре, и, вопреки ожиданию отца Буккапекки, который ехал в той же карете, что и король, это были отнюдь не возгласы ликования, возвещающие о радости, что скоро проклятая чародейка покинет сей мир позорнейшим из способов, и потому он не смотрел в окно, делая вид, что погружён в глубокую молитву. Теабран под стать ему тоже делал вид, будто верит, что тот молится, и не мешал, предвкушая грядущие события.

Какой же мерзкий человек сидел сейчас напротив него. И с каждым днём Теабрану удавалось скрывать приступы тошноты, подкатывающие ему к горлу в присутствии прелата, всё с большим и большим трудом. Порой он даже опасался, что когда-нибудь его опыта сдерживать рвотные позывы не хватит и его стошнит прямиком на сутану отца Симоне, расшитую даже богаче, чем его собственный королевский кафтан.

Гадкий заговорщик, который втёрся в доверие его матери и маразматички Улиссы и теперь чужой рукой суёт горящую палку прямиком в осиное гнездо.

Накануне Теабран ради любопытства даже задал ему казавшийся логичным вопрос: неужели отец Симоне действительно верит, что, казнив ведьму, он расположит тем самым горожан к королю? На что тот посмотрел на Теабрана поверх очков и ответил, что вера тут совершенно ни при чём, это дело Церкви. И пока Теабран обдумывал взаимоисключающий смысл услышанного, дополнил свой пассаж не менее эффектным продолжением: дескать, мнение тёмных староверов короля вообще-то не должно интересовать, потому как у него есть армия, которая быстро покажет особенно несогласным и голосистым их место в новом Ангеноре. А если кто-то (и без намёков было понятно, кто) боится религиозных войн на этой почве – пусть посмотрит на армию Молчащих и Огненосцев и сравнит их со скудными рядами дикарей с бокставами ложных богов, и его страхи сразу уйдут.

Однако страхи никуда не уходили. Теабран предпочитал стать для ангенорцев любимым королём, чем тем, кем потом будут пугать маленьких детей. Впрочем, эти мысли Буккапекки также не считались серьёзным поводом менять свою политику. В конце концов, если король боялся прослыть убийцей, отец Симоне обещал лично подписать ему индульгенцию, и тогда король гарантированно уйдёт в тот мир чистым человеком, и даже не братоубийцей.

Индульгенция, конечно, дело хорошее, но отчего-то Теабрана не покидала уверенность, что эта бумажка не согреет его зимней ночью, когда Иммеле окончательно перестанет с ним разговаривать после очередной казни того, в кого бульдогом вцепится монсеньор.

Чем ближе становилась площадь, тем невероятнее становился шум и громче проклятия. Раздался глухой, но сильный стук – в карету короля снова что-то полетело. Теабран носил корону всего ничего, а его уже дважды закидали отбросами. Хорошее начало, ничего не скажешь. Оставалось надеяться, что на этот раз это был не навоз. Впрочем, не страшно. Чем больше недовольство, тем сильнее будет облегчение.

Наконец, они приехали. Прежде, чем выйти из кареты, Теабран сжал ручку дверцы, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Приток в мозг кислорода создал ощущение лёгкого успокоения. Он вышел, прелат тоже.

На их удачу, никто не стал кидать в их сторону ни картофель, ни гнилые помидоры, и король спокойно прошёл вперёд – но не к помосту в стороне, куда сразу последовал прелат, попутно благословляя тех, кто тянул к нему руки и молил направить его святой взор на себя, а к костру.

– Ваше величество? – всполошился Бен и поклонился, увидев короля возле себя. Теабран жестом приказал ему прекратить раболепно биться головой о брусчатку.

– Хватит.

Буккапекки бросил на его величество вопросительный взгляд, но Теабран лишь по-солдатски выпрямил спину и остался стоять там, где стоял, давая понять, что нет, он не ошибся местом своего нахождения и менять локацию не намерен.

Конечно же, люди сразу зашептались, начали перемигиваться, кивать на короля, не совсем понимая, что происходит. Теабран же, весь сдержанный и сосредоточенный на некоем процессе, который весьма бурно происходил у него в голове, ждал, глядя на дорогу, по которой должны были привезти Гезу. И совсем скоро она появилась, с вырезанной на лбу перевёрнутой руной Хела и табличкой на шее с накарябанной надписью «Грязь мира сего».

Эллари всего раз остановилась, когда её спустили с телеги и повели к костру. Замедлила шаг, сглотнула, но сжала кулаки и покорно зашагала к месту своей казни. Геза совсем не выглядела так, будто отсидела в темнице несколько недель и готовилась к смерти. Ни паники, ни попыток сбежать, какие часто предпринимали на его глазах преступники на Валеворе, когда их везли к щебенице, ни потерянного взгляда, скачущего по лицам стоящих вдоль дороги в поисках спасения. Она только выглядела сильно уставшей и измождённой, почти прозрачной от худобы, как дым, была грязной, и в глазах её при взгляде на огромный пучок сухих веток костра мелькнула лишь тень мгновенного испуга.

Какие-то размалёванные бокставами бабы в балахонах, стоящие подле стиснутого напирающей толпой отца Ноэ, начали бросать ей под ноги лепестки белых франжипани и красных гвоздик.

– Atto ni en ti pas! – прокричала одна из женщин грубым, истеричным голосом и сплела пальцы на выставленной вперёд руке в непонятном Теабрану знаке.

– Atto ni en ti pas! – повторили другие. Даже отсюда было видно, как прелат на сие проявление старого культа трагически закатил глаза и покачал головой.

Возничий подвёл Гезу к ступенькам, по которым приговорённая и палач должны были подняться на костёр, и, стянув шапку с лысой головы, поклонился королю.

Пока глашатай, в чьих поросячьих глазках читалось ничем не прикрытое презрение к колдунье, прокрикиваясь сквозь оглушительные вопли и требования помилования, зачитывал официальный приговор, Геза смотрела в небо и что-то шептала. Теабран вслушался, но пришёл к выводу, что это был не ангенорский, что его совсем не удивило. Может быть, хотела проклясть их всех напоследок?

Нет, не хотела.

Глашатай кончил и кивнул Бену:

– Давай-давай. Пора поджарить белоглазую.

Теабран не стал дожидаться, пока глашатай добавит ещё пару выразительных сравнений, чтобы унизить