— Твой Костя нынче цельный день кричал, закатывался. Яуж перед ним и так и этак, и руками, и в щелчки, и сладкой воды давала —давится, да и только, и вода через нос назад идет. Либо он остудился, либо съелчего, ведь они, дети- то, все в рот тащут, разве углядишь?

Я так и обомлела. Кинулась к люльке, отмахнула положок, а онуж томиться стал: даже и кричать не может. Сбегала сестра за фельшеромзнакомым, пришел он, — чем вы, говорит, его кормили?

— Ел, мол, кашу манную, только и всего.

— А ничем не играл?

— Так точно, играл, — говорит сестра. — Тутвсе колечко медное с хомута валялось, он и играл им.

— Ну, — говорит фельшер, — обязательно он егопроглотил. Чтоб у вас руки, — говорит, — отсохли! Натворили вы делов,ведь он помрет у вас!

Понятно, по его и вышло. Двух часов не прошло — кончился.Повинтовали мы, повинтовали, да делать нечего, — видно, против бога непойдешь. Так и похоронила, остался один Ваня. Остался один, да ведь, какговорится, и один — господин. Невелик человек, а все не меньше взрослого съест,сопьет. Стала я ходить к воинскому полковнику Никулину полы мыть. Люди они былис капиталом хорошим, квартиру снимали, тридцать рублей помесячно платили. Самив верхнем этажу, внизу кухня. Стряпуха у них была совсем безответная, араспутная. Ну, и забеременела, понятно. Полы мыть нагинаться нельзя, чугуна изпечки не вытащит… Ушла она рожать, а я и захвати ее место: так-то ловко кхозяевам подкатилась. Я ведь, правда, смолоду ловкая и хитрая была, за что,бывало, ни возьмусь, сделаю все чисто, аккуратно, любого официанта засушу,опять же и угодить умела: что ни скажут господа, а я все «да-с» да «так точно»да «истинная ваша правда…» Встану, бывало, чуть лунно, полы подотру, печкуистоплю, самовар расчищу, — господа пока проснутся, а уж у меня всеготово. Ну, и сама я, понятно, была чистоплотная, ладная, из себя, хоть исухая, а красивая. Мне ино пору даже жалко, бывало, себя станет: за что, мол,красота моя и звание на этакой черной работе пропадают?

Думаю себе — надо случаем пользоваться. А случай такой, чтосам полковник ужасный здоровый был и видеть меня покойно не мог, а полковничихау него была немка, толстая, больная, старе его годов на десять. Он не хорош,грузный, коротконогий, на кабана похож, а она того хуже. Вижу, стал он за мнойухаживать, в кухне у меня сидеть, курить меня заучать. Как жена со двора, он ивот он. Прогонит денщика в город, будто по делу, и сидит. Надоел мне до смерти,а, понятно, прикидываюсь: и смеюсь, и ногой сижу-мотаю, — всячески,значит, разжигаю его… Ведь что ж поделаешь, бедность, а тут, как говорится,хоть шерсти клок, и то дай сюда. Раз как-то в царский день всходит в кухню вовсем своем мундире, в эполетах, подпоясан этим своим белым поясом, как обручем,в руках перчатки лайковые, шею надул, застегнул, альни синий стал, весь духами пахнет,глаза блестят, усы черные, толстые… Всходит и говорит:

— Я сейчас с барыней в собор иду, обмахни мне сапоги, ато пыль дюже — не успел по двору пройтись, запылился весь.

Поставил ногу в лаковом сапоге на скамейку, чисто тумбукакую, я нагнулась, хотела обтереть, а он схватил меня за шею, платок дажесдернул, потом затиснул за грудь и уж за печку тащит. Я туда, сюда, никак невыдерусь от него, а он так жаром и обдает, так кровью и наливается, старается,значит, одолеть меня, поймать за лицо и поцеловать.

— Что вы, — говорю, — делаете! Барыня идет,уйдите за ради Христа!

— Если, — говорит, — полюбишь меня, я длятебя ничего не пожалею!

— Как же, мол, знаем мы эти посулы!

— С места не сойтить, умереть мне без покаяния!

Ну, понятно, и прочее тому подобное. А, по совести сказать,что я тогда смыслила! Очень просто могла польститься на его слова, да, славабогу, не вышло его дело. Зажал он меня опять как-то не вовремя, я вырвалась,вся растрепанная разозлилась до смерти, а она, барыня-то, и вот она: идет сверху,наряженная, вся желтая, толстая, как покойница, стонет, шуршит по лестницеплатьем. Я вырвалась, стою без платка а она и вот она — прямо к нам. Он мимонее да драло, а я стою, как дура, не знаю, что делать. Постояла она, постоялапротив меня, подержала шелковый подол, — как сейчас помню, в гостинарядилась, в коричневом шелковом платье была, в митенках белых, с зонтиком и вшляпке белой, вроде корзиночка, — постояла, застонала и вышла.Выговаривать, правда, ни ему, ни мне ни слова не стала. А как уехал полковник вКиев, она и прогнала меня.

Собрала я свое добришко и вернулась к сестре (Ваня-то усестры жил). Сошла я с этого места и опять думаю: пропадет задаром мой ум,ничего я не могу себе нажить, прилично замуж выйти и свое собственное делоиметь, обидел меня бог. Запрягусь, думаю, сызнова и уж жива не буду, а добьюсьсвоего, будет у меня свой капитал! Подумала, подумала так-то, отдала Ваню вучение к портному, а сама в горничные, к купцу Самохвалову определилась, да иотдежурила цельных семь лет… С того и поднялась.

Жалованья положили мне два с четвертаком. Прислуги две — яда девушка Вера. Один день я за столом, она посуду моет, другой я посуду мою,она к столу подает. Семейство не сказать, чтоб большое: хозяин Матвей Иванович,хозяйка Любовь Иванна, две взрослых дочери, два сына. Сам хозяин был человексерьезный, неразговорчивый, в будни никогда и дома не бывал, а как праздник,сидит у себя наверху, читает всякие газеты и сигару курит, а хозяйка простая,добрая, тоже, как я, из мещанок. Дочерей своих, Аню и Клашу, они скоропросватали и две свадьбы в один год сыграли, выдали за военных. Тут-то, правдусказать, и начала я копить маленько: уж очень много на чай военные давали.Сделаешь просто даже безделицу какую-нибудь — спички когда так-то подашь, шинельс калошами, — глядишь, двадцать копеек, тридцать… Да и хаживали мы чисто,нравились военным. Вера, та, правда, из себя все что-й-то строила, барышнюкакую-то, — ходит мелкими шажками, нежна и обидчива до крайности, сейчас,чуть что, брови свои пушистые сдвинет, губы, как вишни, задрожат и уж слезы наресницах, — хороши, правда, ресницы были, большие, я таких ни у кого невидывала! — ну, а я- то поумнее была. Я. бывало, надену лиф гладкий, спрошивками, рукава короткие, на голову косу накладную с черным бантомбархатным, белый передник подкрахмаленный — так на меня даже взглянутьинтересно. Вера, та все в корсет затягивалась, — затянется мочи нет кактуго, и сейчас же голова у ней до рвоты разболится, — а я никогда и нензнала этого корсета, и так ладная была… А сошли военные, стали сыновьяхозяйские давать.

Старшому-то уж годов двадцать сровнялось, как я на местозаступила, а меньшому четырнадцатый пошел. Этот мальчик был сидяка убогий. Всеруки, ноги себе переломал, я и то сколько разов видела это дело. Как сломает,приходит к нему сейчас доктор, всякой ватой, марлей забинтует, потом зальетчем-то вроде известка, известка эта самая с марлей засохнет, станет как лубок,а как подживет, доктор и разрежет, все долой снимет, — руки-то, глядь, исрослась. Ходить он сам не мог, а полозил на заде. Бывало, и через пороги, и полестницам — так и жжет. Даже через весь двор в сад проползал. Голова у негобыла большая, на отцову похожа, виски грубые, рыжие, как шерсть собачья, лицоширокое, старое. Потому как ел он страсть сколько: и колбасу, и бомбышоколадные, и крендели, и слоенки — чего только его душа захочет. А ножки,ручки тонкие, как овечьи, все переломаны, в рубцах. Водили его долго безничего, рубахи шили длинные. Грамоте учительница из духовного училища учила, надом к нам ходила. Здорово занимался, умная был голова! А уж как на гармоньеиграл — где тебе и хорошему так-то сыграть! Играет и подпевает. Голос сильный,пронзительный. Бывало, как подымет, подымет: «Я монах, красив собою!..» Этупесню часто певал.