А теперь уже и совсем пуста суходольская усадьба. Умерли всепомянутые в этой летописи, все соседи, все сверстники их. И порою думаешь: даполно, жили ли и на свете-то они?

Только на погостах чувствуешь, что было так; чувствуешь дажежуткую близость к ним. Но и для этого надо сделать усилие, посидеть, подуматьнад родной могилой, — если только найдешь ее. Стыдно сказать, а нельзяскрыть: могил дедушки, бабушки, Петра Петровича мы не знаем. Знаем только то,что место их — возле алтаря старенькой церкви в селе Черкизове. Зимой туда непроберешься: там по пояс сугробы, из которых торчат редкие кресты и верхушкиголых кустов, прутья. В летний день проедешь по жаркой, тихой и пустойдеревенской улице, привяжешь лошадь у церковной ограды, за которойтемно-зеленой стеной стоят, пекутся в зное елки. За откинутой калиткой, забелой церковью с ржавым куполом — целая роща невысоких ветвистых вязов, ясени,лимов, всюду тень и прохлада. Долго бродишь по кустам, буграм и ямам, покрытымтонкой кладбищенской травой, по каменным плитам, почти ушедшим в землю,пористым от дождей, поросшим черным рассыпчатым мохом… Вот два-три железныхпамятника. Но чьи они? Так зелено-золотисты стали они, что уже не прочестьнадписей на них. Под какими же буграми кости бабушки, дедушки? А бог ведает!Знаешь только одно: вот где-то здесь, близко. И сидишь, думаешь, силясьпредставить себе всеми забытых Хрущевых. И то бесконечно далеким, то такимблизким начинает казаться их время. Тогда говоришь себе:

— Это не трудно, не трудно вообразить. Только надопомнить, что вот этот покосившийся золоченый крест в синем летнем небе и приних был тот же… что так же желтела, зрела рожь в полях, пустых и знойных, аздесь была тень, прохлада, кусты… и в кустах этих так же бродила, паслась воттакая же, как эта, старая белая кляча с облезлой зеленоватой холкой и розовымиразбитыми копытами.

Васильевское. 1911

Моя жизнь хорошая была, я, чего мне желалось, всегодобилась. Я вот и недвижным имуществом владаю, — старичок-то мой прямопосле свадьбы дом под меня подписал, — и лошадей, и двух коров держу, иторговлю мы имеем. Понятно, не магазин какой-нибудь, а просто лавочку, да понашей слободе сойдет. Я всегда удачлива была, ну только и характер у менянастойчивый.

Насчет занятия всякого меня еще батенька заучил. Он хоть ивдовый был, запойный, а, не хуже меня, ужасный умный, дельный и бессердечный.Как вышла, значит, воля, он и говорит мне:

— Ну, девка, теперь я сам себе голова, давай деньгинаживать. Наживем, переедем в город, купим дом на себе, отдам я тебя замуж заотличного господина, буду царевать. А у своих господ нам нечего сидеть, нестоют они того.

Господа-то наши, и правда, хоть добрые, а бедные-пребедныебыли, просто сказать побирушки. Мы и переехали от них в другое село, а дом,скотину и какое было заведение продали. Переехали под самый город, сняликапусту у барыни Мещериной. Она фрелиной при царском дворце была, нехорошая,рябая, в девках поседела вся, никто замуж не взял, ну и жила себе на спокое.Сняли мы, значит, у ней луга, сели, честь честью в салаш. Стыдь, осень, а нам игоря мало. Сидим, ждем хороших барышей и не чуем беды. А беда-то и вот она, даеще какая беда-то! Дело наше уж к развязке близилось, вдруг — скандал ужасный.Напились мы чаю утром — праздник был, — я и стою так-то возле салаша,гляжу, как по лугу народ от церкви идет. А батенька по капусте пошел. Деньсветлый такой, хоть и ветреный, я и загляделась, и не вижу, как подходят ко мнедвое мужчин: один священник, высокий этакий, в серой рясе, с палкой, лицо всетемное, землистое, грива, как у лошади хорошей, так по ветру и раздымается, адругой — простой мужик, его работник. Подходит к самому салашу. Я оробела,поклонилась и говорю:

— Здравствуйте, батюшка. Благодарим вас, что проведатьнас вздумали.

А он, вижу, злой, пасмурный, на меня не смотрит, стоит,калмышки палкой разбивает.

— А где, — говорит, — твой отец?

— Они, — говорю, — по капусте пошли. Я, мол,если угодно, покликать их могу. Да вон они и сами идут.

— Ну, так скажи ему, чтоб забирал он все свое добришковместе с самоварчиком этим паршивым и увольнялся отсюда. Нынче мой караульщиксюда придет.

— Как, — говорю, — караульщик? Да мы уж иденьги, девяносто рублей, барыне отдали. Что вы, батюшка? (Я, хоть и молода, ауж продувная была.) Ай вы, — говорю, — смеетесь? Вы, —говорю, — бумагу нам должны предъявить.

— Не разговаривать, — кричит. — Барыня вгород переезжает, я у нее луга эти купил, и земля теперь моя собственная.

А сам махает, бьет палкой в землю, — того гляди в мордузаедет.

Увидал эту историю батенька, бежит к нам, — он у насужасный горячий был, — подбегает и спрашивает:

— Что за шум такой? Что вы, батюшка на нее кричите, асами не знаете, чего? Вы не можете палкой махать, а должны откровеннообъяснить, по какому такому праву капуста вашей сделалась? Мы, мол, людибедные, мы до суда дойдем. Вы, — говорит, — духовное лицо, вражду неможете иметь, за это вашему брату к святым дарам нельзя касаться.

Батенька-то, выходит, и слова дерзкого ему не сказал, а он,хоть и пастырь, а злой был, как самый обыкновенный серый мужик, и как, значит,услыхал такие слова, так и побелел весь, слова не может сказать, альни ноги подрясой трясутся. Как завизжит, да как кинется на батеньку, чтобы, значит, поголове палкой огреть! А батенька увернулся, схватился за палку, вырвал ее унего из рук вон, да об коленку себе — раз! Тот было — на грудь, а батенькапересадил ее пополам, отшвырнул куда подале и кричит:

— Не подходите, за ради бога, ваше священство! Вы —кричит, — черный, жуковатый, а я еще жуковатей!

Да схвати его за руки!

Суд да дело, сослали батеньку за это за самое, за духовноелицо, на поселенье. Осталась я одна на всем белом свете и думаю себе: что ж мнеделать теперь? Видно, правдой не проживешь, надо, видно, с оглядочкой. Подумалагодок, пожила у тетки, вижу, — деться мне некуды, надо замуж поскорей. Былу батеньки приятель хороший в городе, шорник, — он и посватался. Несказать, чтоб из видных жених, да все-таки выгодный. Нравился мне, правда, одинчеловек, крепко нравился, да тоже бедный, не хуже меня, сам по чужим людям жил,а этот все-таки сам себе хозяин. Приданого за мной ни копейки не было, а тут,вижу, берут без ничего, как такой случай упустить? Подумала, подумала и пошла,хоть, конечно, знала, что был он пожилой, пьяница, всегда разгоряченныйчеловек, просто сказать — разбойник… Вышла и стала, значит, уж не девкапростая, а Настасья Семеновна Жохова, городская мещанка… Понятно, лестноказалось.

С этим мужем я девять лет мучилась. Одно званье, что мещане,а бедность такая, что хоть и мужикам впору! Опять же дрязги, скандалы каждыйбожий день. Ну, да пожалел меня господь, прибрал его. Дети от него помираливсе, остались только два мальчика, один Ваня, по девятому году, другой младенецна руках. Ужасный веселый, здоровый был мальчик, десяти месяцев стал ходить,разговаривать, — все они у меня, дети-то, на одиннадцатом месяцу начиналиходить и говорить, — сам стал чай пить, уцопится, бывало, обоими ручонкамиза блюдцо, не выдерешь никак… Ну только и этот мальчик помер, году еще не было.Пришла я раз с речки домой, а мужнина сестра, — мы с ней квартеру-тоснимали, — и говорит: