Буднично стало в Суходоле. Пришли определенные слухи о воле— и вызвали даже тревогу и на дворне и в деревне: что-то будет впереди, не хужели? Легко сказать — начинать жить по-новому! По-новому жить предстояло игосподам, а они и по-старому-то не умели. Смерть дедушки, потом война, комета,наводившая ужас на всю страну, потом пожар, потом слухи о воле — все это быстроизменило лица и души господ, лишило их молодости, беззаботности, прежнейвспыльчивости и отходчивости, а дало злобу, скуку, тяжелую придирчивость друг кдругу: начались «нелады», как говорил отец, дошло до татарок за столом… Нуждастала напоминать о настоятельной необходимости поправить как-нибудь дела,вконец испорченные Крымом, пожаром, долгами. А в хозяйстве братья только мешалидруг другу. Один был нелепо жаден, строг и подозрителен, другой — нелепо щедр,добр и доверчив. Столковавшись кое-как, решились они на предприятие,долженствовавшее принести большой доход: заложили имение и скупили околотрехсот захудавших лошадей, — собрали их чуть не со всего уезда при помощикакого-то Ильи Самсонова, цыгана. Лошадей они хотели выправить за зиму и сбарышом распродать весной. Но, истребив огромное количество муки и соломы,лошади почти все, одна за другою, к весне почему-то поколели…

И все рос раздор между братьями. Доходило иногда до того, чтоони хватались за ножи и ружья. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если быновое несчастие не свалилось на Суходол. Зимой, на четвертый год послевозвращения своего из Крыма, Петр Петрович ехал однажды в Лунево, где была унего любовница. Он прожил на хуторе двое суток, все время пил там, хмельной идомой поехал. Былоочень снежно; в розвальни, покрытые ковром, была запряженапара лошадей. Петр Петрович приказал отстегнуть пристяжную, молодую, горячуюлошадь, по брюхо тонувшую в рыхлом снегу, и привязать ее к розвальням сзади, асам лег, — будто бы головой к ней, — спать. Наступали туманные, сизыесумерки. И, засыпая, Петр Петрович крикнул Евсею Бодуле, которого он часто бралс собой вместо кучера Васьки Казака, боясь, что Васька убьет его, сильно озлобившегопротив себя дворню побоями, — крикнул: "Пошел!" — и ударилЕвсея в спину ногой. И сильный гнедой коренник, уже мокрый, дымясь и екаяселезенкой, понес их по тяжелой снежной дороге, в туманную муть глухого поля,навстречу все густеющей, хмурой зимней ночи… А в полночь, когда уже мертвымсном спали все в Суходоле, в окно прихожей, где ночевала Наталья, быстро итревожно застучал кто-то. Она вскочила с лавки, босиком выбежала на крыльцо. Укрыльца смутно темнели лошади, розвальни и с кнутом в руках стоявший Евсей.

— Беда, девка, беда, — забормотал он глухо,странно, как во сне, — барина лошадь убила… пристяжная… Набежала,осунулась и — копытом… Все лицо раздавила. Он уж холодеть стал… Не я, не я, вотте Христос, не я!

Молча сойдя с крыльца, утопая в снегу босыми ногами, Натальяподошла к розвальням, перекрестилась, упала на колени, обхватила ледянуюокровавленную голову, стала целовать ее и на всю усадьбу кричать дико-радостнымкриком, задыхаясь от рыданий и хохота…

X

Когда случалось нам отдыхать от городов в тихой и нищейглуши Суходола, снова и снова рассказывала Наталья повесть своей погибшейжизни. И порою глаза ее темнели, останавливались, голос переходил в строгий,ладный полушепот. И все вспоминался мне грубый образ святого, висевший в углулакейской старого нашего дома. Обезглавленный, пришел святой к согражданам, наруках принес свою мертвую голову — во свидетельство своего повествования…

Уже исчезали и те немногие вещественные следы прошлого, чтозастали мы когда-то в Суходоле. Ни портретов, ни писем, ни даже простыхпринадлежностей своего обихода не оставили нам наши отцы и деды. А что и было,погибло в огне. Долго стоял в прихожей какой-то сундук, в клоках задеревеневшейи лысой тюленьей кожи, которой был обшит он чуть не сто лет тому назад, —дедовский сундук с выдвижными ящичками из карельской березы, набитый обгорелымифранцузскими вокабулами да церковными книгами, донельзя закапанными воском.Потом исчез и он. Изломалась, исчезла и тяжкая мебель, что стояла в зале,гостиной… Дом ветшал, оседал все более. Все те долгие годы, что прошли над нимсо времени последних событий, здесь рассказанных, были для него годамимедленного умирания… И все легендарнее становилось его прошлое.

Росли суходольны среди жизни глухой, сумрачной, но все жесложной, имевшей подобие прочного быта и благосостояния. Судя по косности этогобыта, судя по приверженности к нему суходольцев, можно было думать, что ему иконца не будет. Но податливы, слабы, "жидки на расправу" были они,потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей по полю, один за другимбесследно исчезают холмики над подземными ходами и норами хомяков, так жебесследно и быстро исчезали на наших глазах и гнезда суходольские. И обитателиих гибли, разбегались, те же, что кое-как уцелели, кое-как и коротали остатокдней своих. И мы застали уже не быт, не жизнь, а лишь воспоминания о них,полудикую простоту существования. Все реже навещали мы с годами наш степнойкрай. И все более чужим становился он для нас, все слабее чувствовали мы связьс тем бытом и сословием, из коего вышли. Многие из соплеменников наших, как имы, знатны и древни родом. Имена наши поминают хроники; предки наши были истольниками, и воеводами, и "мужами именитыми", ближайшимисподвижниками, даже родичами царей. И называйся они рыцарями, родись мызападнее, как бы твердо говорили мы о них, как долго еще держались бы! Не могбы потомок рыцарей сказать, что за полвека почти исчезло с лица земли целоесословие, что столько нас выродилось, сошло с ума, наложило руки на себя,спилось, опустилось и просто потерялось где-то! Не мог бы он признаться, какпризнаюсь я, что не имеем мы ни даже малейшего точного представления о жизни нетолько предков наших, но и прадедов, что с каждым днем все труднее становитсянам воображать даже то, что было полвека тому назад!

То место, где стояла луневская усадьба, было уже давнораспахано и засеяно, как распахана, засеяна была земля на местах многих другихусадеб. Суходол еще кое-как держался. Но, вырубив последние березы в саду, почастям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин ее, сын ПетраПетровича, — ушел на службу, поступил кондуктором на железную дорогу. Итяжело доживали свои последние годы старые обитательницы

Суходола — Клавдия Марковна, тетя Тоня, Наталья. Сменяласьвесна летом, лето осенью, осень зимою… Они потеряли счет этим сменам. Они жиливоспоминаниями, снами, ссорами, заботами о дневном пропитании. Летом те места,где прежде широко раскидывалась усадьба, тонули в мужицких ржах: далеко сталвиден дом, окруженный ими. Кустарник, остаток сада, так одичал, что перепелакричали у самого балкона. Да что лето! "Летом нам рай!" —говорили старухи. Долги, тяжки были дождливые осени, снежные зимы в Суходоле.Холодно, голодно было в пустом разрушающемся доме. Заметали его вьюги, насквозьпродувал морозный сарматский ветер. А топить — топили очень редко. По вечерамскудно светила из окон, из горницы старой барыни, — единственной жилойгорницы, — жестяная лампочка. Барыня, в очках, в полушубке и валенках,вязала чулок, наклоняясь к ней. Наталья дремала на холодной лежанке. А барышня,похожая на сибирского шамана, сидела в своей избе и курила трубку. Когда небывала тетя в ссоре с Клавдией Марковной, ставила Клавдия Марковна лампочкусвою не на стол, а на подоконник. И сидела тетя Тоня в странном слабомполусвете, доходившем из дома во внутренность ее ледяной избы, заставленнойобломками старой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденнойрухнувшим набок фортепиано. Такая ледяная была эта изба, что куры, на заботы окоторых направлены были все силы тети Тони, отмораживали себе лапы, ночуя наэтих черепках и обломках…