— Встань, раба Божия!

Затем показывалась его сивая голова из-за двери.

— Доску, — кидал он безжизненно.

И на доску, положенную на пол, ставили барышню, свыкатившимися от ужаса глазами, похолодевшую, как покойник. Уже так темно было,что едва различала Наталья лицо Клима. И вдруг он зачинал странным, отдаленнымкаким-то голосом:

— Взыдет Филат… Окна откроет… Двери растворит… Кликнети скажет: тоска, тоска!

— Тоска, тоска! — восклицал он с внезапной силой игрозной властью. — Ты иди, тоска, во темные леса, — там твои мяста!На море, на окияне, — бормотал он глухой зловещей скороговоркой, — наморе, на окияне, на острове Буяне лежит сучнища, на ей серая рунища…

И чувствовала Наталья, что нет и не может быть более ужасныхслов, чем эти, сразу переносящие всю ее душу куда-то на край дикого, сказочногопервобытно-грубого мира. И нельзя было не верить в силу их, как не мог неверить в нее и сам Клим, делавший порою прямо чудеса над одержимымнедугом, — тот же Клим, что так просто и скромно говорил, сидя послеволхвования в прихожей, вытирая потный лоб платочком и опять принимаясь за чай:

— Ну, теперь еще две зорьки осталось… Авось, Бог даст,полегчает маленько… Сеяли гречишку-то в нонешнем годе, сударыня? Хороши,говорят, нонче гречихи! Дюже хороши!

Летом ждали из Крыма хозяев. Но прислал Аркадий Петрович«страховое» письмо с новым требованием денег и вестью, что раньше начала осенинельзя им вернуться — по причине небольшой, но требующей долгого покоя раныПетра Петровича. Послали к пророчице Даниловне в Черкизово спросить,благополучно ли кончится болезнь. Даниловна заплясала, защелкала пальцами, что,конечно, означало: благополучно. И барыня успокоилась. А барышне и Наталье недо них было. Барышне сперва полегчало. Но с конца Петровок опять началось:опять тоска и такой страх гроз, пожаров и еще чего-то, что она затаивала, чтоне до братьев ей было. Не до них стало и Наталье. На каждой молитве онапоминала Петра Петровича за здравие, как потом всю жизнь свою, до гробовойдоски, поминала его за упокой. Но барышня была ей уже ближе всех. И барышня всебольше заражала ее своими страхами, ожиданиями бед — и тем, что держала она втайне.

Лето же было знойное, пыльное, ветреное, с каждодневнымигрозами. По народу бродили темные, тревожные слухи — о какой-то новой войне, окаких-то бунтах и пожарах. Одни говорили, что вот-вот отойдут все мужики наволю, другие, что, напротив, будут с осени забривать в солдаты всех мужиковпоголовно. И, как водится, появились в несметном количестве бродяги, дурачки,монахи. И барышня чуть не в драку лезла с барыней из-за них, оделяла их хлебом,яйцами. Приходил Дроня, длинный, рыжий, не в меру оборванный. Был он простопьяница, но играл блаженного. Он так задумчиво шел по двору прямо к дому, чтостукался головой в стену и с радостным лицом отскакивал.

— Птушечки мои! — фальцетом вскрикивал он,подпрыгивая, изламывая все тело и правую руку, делая из нее как бы щиток отсолнца. — Полетели, полетели по поднебесью мои птушечки!

И Наталья, подражая бабам, смотрела на него так, как иполагается смотреть на божьих людей: тупо и жалостно. А барышня кидалась к окнуи кричала со слезами, жалким голосом:

— Угодниче божий Дроние, моли Бога за мя, грешную!

И при этом крике у Наташки глаза останавливались от страшныхпредположений.

Ходил из села Кличина Тимоша Кличинский: маленький,женоподобно-жирный, с большими грудями, с лицом косого младенца, одуревшего изадыхающегося от полноты, желтоволосый, в белой коленкоровой рубахе икоротеньких коленкоровых порточках. Торопливо, мелко и с носка ступал онмаленькими налитыми ножками, приближаясь к крыльцу, и узенькие глазки его смотрелитак, точно из воды выскочил он или спасся от неминуемой гибели.

— Бяда! — бормотал он, задыхаясь. — Бяда…

Его успокаивали, кормили, ждали от него чего-то. Но онмолчал, сопел и жадно чавкал. А начавкавшись, опять вскидывал мешок за спину итревожно искал свою длинную палку.

— Когда ж еще придешь, Тимоша? — кричала емубарышня.

И он отзывался тоже криком, нелепо высоким альтом, зачем-токоверкая отчество барышни:

— О Святой, Лукьяновна!

И жалостно вопила вослед ему барышня:

— Угодниче божий! Моли Бога за мя, грешную, МариюЕгипетскую!

Каждый день приходили отовсюду вести о бедах — о грозах ипожарах. И все возрастал в Суходоле древний страх огня. Чуть только начиналомеркнуть песчано-желтое море зреющих хлебов под заходящей из-за усадьбы тучей,чуть только взвивался первый вихрь по выгону и тяжело прокатывался отдаленныйгром, кидались бабы выносить на порог темные дощечки икон, готовить горшкимолока, которым, как известно, скорей всего усмиряется огонь. А в усадьбелетели в крапиву ножницы, вынималось страшное заветное полотенце, завешивалисьокна, зажигались дрожащими руками восковые свечки… Не то притворялась, не то ивпрямь заразилась страхом даже барыня. Прежде она говорила, что гроза —"явление природы". Теперь она тоже крестилась и жмурилась, вскрикивалапри молниях, а чтобы увеличить и свой страх, и страх окружающих, всерассказывала о какой-то необыкновенной грозе, разразившейся в 1771-м году вТироле и сразу убившей сто одиннадцать человек. А слушательницы подхватывали —торопились рассказать свое: то о ветле, дотла сожженной на большой дорогемолнией, то о бабе, пришибленной на днях в Черкизове громом, то о какой-тотройке, столь оглушенной в пути, что вся она упала на колени… Наконец, к этимрадениям пристрял некто Юшка, "провиненый монах", как он называлсебя.

IX

Родом Юшка был мужик. Но палец о палец не ударил он никогда,а жил, где бог пошлет, платя за хлеб, за соль рассказами о своем полнейшембезделье и о своей «провинности». — "Я, брат, мужик, да умен и нагорбатого похож, — говорил он. — Что ж мне работать!"

И правда, смотрел он как горбун — едко и умно,растительности на лице не имел, плечи, по причине рахитизма грудной клетки,держал приподнятыми, грыз ногти, пальцы его, которыми он поминутно закидывалназад длинные красно-бронзовые волосы, были тонки и сильны. Пахать показалосьему "непристойно и скучно". Вот он и пошел в Киевскую лавру,"подрос там" — и был изгнан "за провинность". Тогда,сообразив, что прикидываться странником по святым местам, человеком, спасающимдушу, — старо, а может оказаться и неприбыльно, попробовал прикинутьсяиначе: не снимая подрясника, стал открыто хвастаться своим бездельем ипохотливостью, курить и пить сколько влезет, — он никогда непьянел, — издеваться над лаврой и пояснять, за что именно изгнан он оттуда,при посредстве непристойнейших жестов и телодвижений.

— Ну, известно, — рассказывал он мужикам,подмигивая, — известно, сейчас меня, раба божья, за это за самое по шее. Яи закатился домой, на Русь… Не пропаду, мол!