таким взглядом, стараясь в глазах прочесть истину, но я сильнее опускаюсь на колени телом, перекрываю руками уши, чтобы ничего не слышать, поглотиться с чем-то вечным. Я противоборствую с самим собой, я разделил свое сердце на две части: не прибегать к мыслям о ней, забыть её, раз она сподобила меня накрыть такой мукой, и продолжать любить её и ждать. Держась на последней ноте души, я так страшусь показаться слабым перед Ником и разреветься, как девчонка, у него на глазах.

— Не стоит так убиваться… — тонким голосом, с проявившимся беспокойным чувством, врывается в мои мысли Ник. — Все ругаются. Такие дни неизбежны. Такова уж наша жизнь.

Война с собой становится проигранной, когда Ник вслед за моими сжатыми кулаками проговаривает доброе наставление:

— Забудь обо всех общественных устоях. Позволь выразить то, что терзает тебя в груди. Не накапливай переживания. Не бери пример с меня. Он плох. Он ужасно плох, вот и не советую.

Впервые в жизни крупные слезы беззвучно текут по моим щекам. Я глотаю их, я пробую остановить поток этой дряни, но тщетно. Никогда, черт, никогда я не позволял себе этого! Всё в себе!

И в эту минуту я сдаюсь прямо на глазах у Ника.

— Поверь, Джексон, слезы на мужчинах — это не слабость, как привыкло считать наше избалованное и неверно выстроенное общество. Это признак того, что ты чувствуешь душой и любишь всем сердцем. Плачь, плачь, сколько это возможно! Выбрось это из себя! — Я удивляюсь большой глубиной его мысли.

Он растопляет этот жгучий камень, который вылезает из глазных яблок и выдает во мне мальчишку, мальчишку, брошенного когда-то. Я был, как птенец, от которого улетел один родитель. Травма его уходом живет во мне, растет вместе со мной, несмотря на то, что, благодаря Нику мне известны, какие причины тогда стояли перед Джейсоном, во многом зависящие от действий матери. «Не срослась рана с прошлых времен». Но ведь, когда я еще был ребенком, мне совершенно не были нужны причины, доводы, аргументы, мне нужна была семья, моя семья, большая и полноценная, где есть мама и папа. Они же могли сделать так, чтобы сохранить её. Остаться вместе, сохранить семью, укреплять её, смириться с тем, что нужно воспитывать сына. Могли. Но они не сделали этого. Оба. На тот момент из них двоих никто не думал обо мне. Никто. Каждый думал лишь о себе. И тот, и та последовали за обидами, за местью, за защитой себя от измены и т. д. Но, а я? Что я понимал из этого? Я должен был страдать потому, что отец и мать не определились со своими отношениями ещё до моего рождения? Почему? Да и мои слезы, кому они были нужны? Я так горько плакал, когда отец собирал вещи в холодный морозный день, я на коленях умолял его остаться, таща в обратную сторону шарф, который наполовину застрял в багаже, собираемый лихорадочно им, но он обругал меня, отрезав: «Вырастишь — поймешь. Я должен покинуть вас. Сынок, я люблю тебя». Что значит должен? Я никогда не понимал этого. Должен. Где это прописывается? Кодекс, что ли, есть с указаниями, в каких случаях возможно покинуть то, что составляло предмет твоего выбора, наплевав на последствия, лишь бы огородить свою душеньку от страданий, от нанесенной обиды?!

Я проливал слезы по ночам, я сидел под дверью и глядел в окно. Сменялись только времена года, но все оставалось по-прежнему. Мать запрещала мне убиваться, упрекая, что я сопливая девчонка, а не «мужик», способный противостоять любому эмоциональному натиску.

Уже тогда, прожив всего несколько лет жизни, я хоть и ничего не смыслил в любви, но понимал, что был обделен ею. Птенцов, чтобы они выросли, осыпают ласками родительской любви. Но у меня таковых не было. Чужие и то больше пеклись обо мне.

Уходят ли, когда любят? Неужто уйти враз, как отрезать, легкая задача? Да, если нет того, за что стоит держаться, если нет любви. Черт возьми! Милана ушла от меня! Ее уход, точно бегство. Какое мощное острие внедрилось в прошлую травму! Оно усилило ее в такие разы, что я позволяю пускать слезы, стоящие в горле, как рвоту, которую невозможно удерживать.

Человек уходит в такую минуту, когда ты чувствуешь, насколько важное место он занимает в твоем сердце. Знает же момент, знает, когда подорвать счастье, чтобы не раскрывал рта зря.

Как мне не хватало простых человеческих объятий! Кто-то скажет: «Подумаешь. Какие мелочи». А кто-то живет ради этих тактильных ощущений. Кто-то, как я. Насколько же я отличен от других людей?! Даже самые обычные слова о любви, ощущения, прикосновения воспринимаются мной иначе. Иной раз, думается мне, что я остался тем же мальчишкой, в котором сохранились те же чувства, те же мысли, те же неизменные интонации в голосе… Лишь с годами прибавляется к моему возрасту еще одна палочка. Осязается это, когда оказываешься один на один с самим собой. Никто, кроме нас самих, не знает себя хорошо.

Сколько раз я говорил Милане, что меня не так ранят слова, как отсутствие прикосновений. Или напротив, никакие слова в мире не радуют настолько, насколько ты испытываешь момент блаженства, горячо обнимая любимое существо. Сколько раз я пытался находить в Милане того человека, который образует запас необходимого для меня: любви, объятий, нежности, ласки, заботы. Но своим побегом она обнесла оградой меня от того, что составляет мою природу.

Выкинув всю гадость из себя, на ближайшую минуту я умолкаю и, будто и вправду, как после опорожнения содержимого желудка рвотой, я чувствую себя лучше, увереннее, но еще больше безразличнее ко всему. Набираюсь опыта, чтобы в следующий раз перенести удар более сильный, нежели этот.

И сам я натворил дел, увлекшись линией обмана, точно он ягодная конфета с притягивающим на вид фантиком, манящим попробовать на вкус, и сам я привлек трудности, которых и в помине бы не было, если бы не слабость тела. Вранье казалось легким способом избежать проблем и без усилий достигнуть желаемого. Но этот подзывающий шаг, принятый подсознанием, забыл выделить и предупредить нас, что под конец придется платить по счетам.

Сидящий и наблюдающий за моим любовным отравлением подает мне платок с пчелкой, оставленный Миланой на столе, — как легко он его узрел. Я вытираю лицо и поднимаю взгляд.

— Не только вы обременены неискупленными грехами, — наконец молвлю я, на слух кажущимся грубым голосом от опущения эмоций на волю. Устыдившись своей слабости, я прошу извинения у слушающего меня