ни кожи ни рожи, без наивных мечтателей Астр, названных в честь цветка астры, и никак иначе, и усатых-полосатых миротворцев-палачей из Бенгардии! – отчаянно вскричал он, и крик Репрева всколыхнул чёрный поток со всеми звёздами, созвездиями и кометами. И когда звук растворился, тишину прорезал голос Цензора:

– Я, конечно, могу исполнить это желание…

– Только не говори, что за этим твоим «могу» последует «но»! О какой свободе воли мы говорим, если ты не можешь исполнить то, чего я хочу!

– Что если я скажу тебе, что ты хочешь не этого.

Слова Цензора прозвучали как приговор, перевернули что-то в душе Репрева. Тяжело дыша, он наблюдал, как у него под трясущимися лапами течёт полная звёзд река.

– А чего же я, по-твоему, хочу, проклятый? – с ненавистью прорычал Репрев.

– Всё просто: ты мечтаешь быть в отряде генерала Цингулона, жаждешь уважения, славы, почёта, быть равным по силе тому капитану и даже больше. Стать кинокефалом, символом силы. Стать полуартифексом.

– Нет, это неправда! Ты лжёшь, лжёшь! – вскричал в слезах Репрев, и страх завладел его сердцем. Но это был не обычный страх, не тот, когда погоня преследует тебя по пятам или когда ты висишь на волоске от смерти, то был другой страх – страх самопознания.

– Ты можешь сколько угодно обманывать меня, но себя не обманешь. То, что я перечислил, ты хочешь сейчас, немедленно. Но будь спокоен, в тебе действительно нет ничего особенного, ты такой же, как и все, за исключением одного качества… Обсудим это как-нибудь в другой раз. Потому что ты уже умер, а мне приходится поддерживать твою жизнь на границе между жизнью и смертью, вдобавок, вступать в споры с тобой, с артифексом… А это не так легко, как ты думаешь, даже с моими силами. После того, через что ты здесь пройдёшь, твои желания изменятся на те, что ты хотел бы желать сейчас. Немного запутанно, не правда ли? Мне дано видеть твою душу без искренника. В награду, став полуартифексом, ты получишь то тело, о котором всегда мечтал, больше не будешь недееспособным и, как и всё, задуманное артифексом, станешь совершенен. Ты принёс мне свой хвост?

– Хвост? На кой тебе мой хвост? – шмыгнув носом, растерянно спросил Репрев.

– Без него я не смогу сделать тебя полуартифексом… Ладно, плохая шутка. Видел бы ты сейчас своё лицо, – неловко рассмеялся Цензор, резко перестал и спросил: – Согласен ли ты, полуартифекс Репрев, вобрать в себя силу полуартифекса?

– Согласен, – едва слышно ответил Репрев.

– Скажи ещё раз.

– Согласен, – сердясь, произнёс Репрев.

– Ещё раз! – вскричал Цензор, и полуартифексу почудилось, что тот вырос в вышину.

– Согласен! – вскричал что есть мочи полуартифекс.

Дальше события развивались стремительно: Цензор хлопнул в ладоши, и вместе с ним весь этот мир, чёрный поток со звёздами, созвездиями и странствующими кометами, как бы наклонился вправо, перевернулся с ног на голову, закружился, завертелся. Сотрясалась чернота, трещали курчавые, слепнущие звёзды и, позвякивая, сыпались на гладкую, как стекло, поверхность, раскалывая её. И мир схлопнулся.

Хребет переломило; с хрустом, как хворост, ломались старые кости, а новые вырывались из-под кожи – Репрев извивался, то выгибая спину, то сжимаясь в комок, как от невозможных колик, то вырастая, то уменьшаясь, его растягивало, как резину. Мышцы росли, затвердевали, и в то же время их будто обдавало кислотой. Кости, мышцы – всё собиралось из частичек света от расколотых, как орехи, звёзд. Репрев корчился от боли, а неведомая сила снова и снова вдыхала в него жизнь, не давая умереть; он пучил глаза, боясь закрыть их навсегда, – ручьями текли слёзы, и за черепушкой будто сосредоточились разом все пульсы космоса. Каждая конечность немела, а потом накалялись нервы – и боль сыпалась градом камней, она доходила даже до кончиков пальцев, затрагивала каждую клеточку тела. Зрение то меркло, то заострялось, затем опять меркло, и так по кругу, пока глаза не настроились, подобно биноклю. Внутри у него всё клокотало: кишки словно кто-то наматывал на кулак, а внутренности растягивал и месил, как тесто, и они просились наружу. Сердце раздувалось, как мячик, всё увеличиваясь и увеличиваясь, норовя выскользнуть из-под грудины, протиснуться через рёбра. Бурный поток кипящей, словно сталь, крови переполнял сосуды. Репрева бросало в жар, и, казалось, он был в тот миг горячее звёзд. Шерсть выпадала клоками, а на её месте в ту же секунду вырастала новая, лоснящаяся, иссиня-чёрная, и волос становился жёстче металлической щётки. Клыки саблями разрезали дёсны, с новых когтей капала кровь.

Когда завершилось внешнее преображение, Репрев, ещё не полуартифекс, но уже полуартифекс, оказался в неком золотом шаре; и что-то оттягивало веки, не позволяя закрыть распахнутые глаза: мимо проносились быстро сменяющимися кадрами голод, война, смерть, миллионы, миллионы, миллионы загубленных жизней, вселенские океаны слёз, предательство, ложь, несправедливости и все жестокости, которые когда-либо совершал и совершает мир. Как в сердце-малютку вставляют спицу, чтобы лишить жизни, как сердца добрые, любящие и храбрые жгут огнём, режут, душат, рвут, как резиновые мячи. У полуартифекса текли слёзы, дрожали губы, и, как бы он ни пытался закрыть глаза или отвернуться, ему не давали – он был готов вечность претерпевать мучения плоти, лишь бы хотя бы на миг погас, пропал этот калейдоскоп смерти.

«Не надо… Не надо, прекратите, прошу…» – срывались с его губ слова мольбы.

И не было смерти конца, и она пахла, как сморщенное, залежалое яблоко, пахла сладко, до одури отвратительно.

Полуартифекс очнулся в Зелёном коридоре, лёжа на спине и завёрнутый от плеч до кончика хвоста в какую-то ткань. Облака над головой цеплялись за еловые макушки и, гонимые ветром, отрывались по клочкам, уносясь куда-то вдаль.

Бешено дрыгая ногами и толкаясь плечами, Репрев высвободился из объятий покрывала, перевернувшись на живот, с трудом приподнялся на руках и локтях, услышав под собой звон колокольчиков. Шатаясь, он всё-таки смог встать, отступил от покрывала на пару шагов и обомлел: вокруг него была выжжена земля с травой, кое-где ещё тлели угольки, поднимались немногочисленные струйки дыма и пряно пахло гарью. Репрев взялся за уголки ткани, будто касаясь чего-то грязного и омерзительного, и перекинул её к противоположным уголкам, сложив одеяло вдвое: звон колокольчиков зазвучал громче, и тогда полуартифекс увидел вышитые золотой нитью звёзды на чёрном, как ночное небо, полотне, живые звёзды – они скопились у края плаща, нетерпеливо дрожа, и тянулись своими лучиками к полуартифексу. Полуартифекс, переборов страх, медленно и осторожно поднёс палец к одной из звёздочек, ткнул в неё, стремительно отнял от звёздочки палец, и она закрылась, сложив на себе лучики, и залилась