из них, – генерал указал на две сросшиеся сосны и шатёр, тесный, оцепленный отрядом, – черновые, заключённые, сосланные мной для работ на прииске, на котором я надеюсь оказаться не позже трёх дней. В другом – мой рабочий кабинет, – он указал на просторный шатёр на самом краю опушки, а потом, ухмыльнувшись, добавил: – Шатры – моё изобретение. Помещаются в спичечный коробок, весят, как спичечный коробок, а запихнуть в них можно, чего только душа пожелает! Удобная, однако, штука… Если вам станет хуже – кричите меня, – закончил Цингулон, заложил за спину руки и, вышагивая медвежьей походкой, удалился к себе.

– Сдались мне твои шатры, – пробурчал Репрев в спину уходящему доктору.

Репрева тянуло лишь в одно место – в розовый дом. Но там всё осталось по-прежнему.

Поднявшись на второй этаж, Репрев вошёл в детскую комнату.

«Здесь лежал Алатар, когда сломал лапу, – зачем-то сам себе говорил он. – Тогда он был миротворцем до мозга костей. И мы вроде понемногу начали ладить друг с дружкой. Может, я и правда во всём виноват? Может, я сам виноват в том, что потерял Агнию? Какое право я имел за неё решать? Пусть я никогда не верил этому бенгардийцу, но он – бенгардиец. Было что-то ещё, что заставило его сойти с катушек. Если я оправдываю себя, я должен оправдывать и его».

Репрев вглядывался через низкое окно вдаль, в бело-синюю полоску диких елей с сочными, как штрих импрессиониста, иглами, и на душе становилось спокойнее и светлее, ум занимали воспоминания о времени, проведённом с друзьями.

«А, теперь они тебе друзья! У тебя был один друг – Агния. И она где-то там, одна-одинешенька. Я бы всё отдал, чтобы вернуться в то время, когда мы были вместе… Как ты посмел, Астра, посмотреть в её сторону! Ведь я первый, первый посвятил себя ей, такой несносной лисице-кинокефалке, вредной и упрямой! Как сложно с ней порой бывает. Нет, ты не выдержишь, не протянешь с ней рядом и дня! Но ты, Астра, тоже тот ещё упрямец. И любить ты будешь по своему упрямству. Ты не её. Не её… Нет, она вытопчет всю твою наивность и доброту, скромность и мечтательность. Ей нужен такой вор и пройдоха, как я. Потому что она сама такая же. Тебя изуродуют, Астра, искалечат, извратят твою природу. Но что же это, погодите… Я что, волнуюсь о нём? Об Астре? Да он даже шерстинки с моей головы недостоин, он, он!.. Строит из себя святошу, а на поверку – вор покрупнее меня! Ты слышишь: вор! И этот твой приятель бенгардиец – тоже хорош. Миротворец, миротворец, поглядите на меня, тьфу! Разве миротворцы рубят хвосты тем, кто слабее их? Постой-ка, я не слабее. Почему я так подумал? Бенгардийские тигры здоровые, с когтищами – как он ещё сдержался, чтобы не покромсать меня на кусочки или не расплющил об то дерево… Но никакой тигр в подмётки не годится Агнии. Когда мы играли в шахматы, и она проигрывала третью партию подряд, то об мою бедную головушку чуть не разбили шахматную доску! Вот где страх! Агния рассказывала, что у её матери характер был не слаще. За что же я тогда люблю Агнию? Точнее, какую Агнию я люблю? Чёрненькую, наверное. Как мне тебя не хватает… Что же, я теперь и тигра оправдываю? Лишил меня хвоста, лишил меня чести… Будто вся моя честь собралась в хвосте. Я ведь первый начал. Набросился на Астру с клыками. Хотел припугнуть. Глупый, глупый! Астра и Алатар – они искали меня, наверняка искали, но не нашли».

Уже спускаясь по лестнице, Репрев уловил взглядом, как что-то серебристое поблёскивает на подоконнике, и, забравшись на него лапами, увидел кольцо.

«Да это же то кольцо, что однажды меня чуть не придушило, а потом его забрал себе Умбра… Получается, они вернулись сюда – Умбра, Астра, Алатар – после того, как… Или Умбра оставил его до того, как мы пили нектар… Ох, Умбра, обещаю, что, когда мы снова встретимся, я больше никогда не буду на тебя ворчать и ругаться. Если я переживу то, что меня ждёт… Надеюсь, эти двое заботятся о тебе как следует».

Репрев перебросил лапу к серебряному кольцу. Стоило ему едва коснуться его, как оно превратилось в копьё и со звоном разбило стекло в одном из квадратов облезшей рамы, выскочило из квадрата и прокатилось по полу. Отряд на опушке обернулся весь разом к розовому дому, наверное, приняв звук бьющегося стекла за выстрел, всполошился, пригибаясь и хватаясь за оружие. На шум прибежал поджарый овчар-кинокефал, представился капитаном Аргоном и спросил, что стряслось. Репрев кивнул на лежащее в луже осколков копьё и с непосредственностью сказал:

– Думал вырезать своё имя для потомков или какое ругательное словечко, а может, и то и другое, да вот с ножичком не совладал – из лап выскользнул, ну и…

– Где вы достали копьё? – поинтересовался капитан. Репрев рассказал ему о кольце. – Мы думали, оно осталось у фамильяра, – ответил капитан.

– А вы неплохо так посвящены в наши дела, – усмехнулся Репрев. – А впрочем, плевать. Могу я взять с собой в помеху копьё? Мне с ним как-то спокойнее.

– Только с разрешения его превосходительства, – заученно выговорил капитан Аргон.

– Думаю, его превосходительству ещё больше плевать, чем мне, – ответил капитану Репрев и, взяв в пасть копьё, потянул за собой, цепляя треугольным наконечником за неровные, выступающие половицы, шкрябая по ним. И то ли из искреннего желания помочь, то ли потому, что капитану надоело держать дверь, слушая вызывающие чесотку в зубах скрежещущие звуки, капитан помог Репреву донести копьё до ульев. А там их уже дожидался отряд, встречая Аргона с копьём глумливым смехом.

– А мы, вижу, не отстаём от вооружения Смиллы! – издевался чей-то смеющийся гнусавый голос.

– Копьями обзавелись!

– Вы бы ему хоть накоготники выдали! – вторил ему другой противный голос.

– Какие ему накоготники – поглядите, да он же еле на лапах держится!

Репрев правда еле передвигал лапы, шаркая по тонкому снегу и оставляя за собой прочерки следов, трясся от негодования, но, желая сохранить достоинство, молча терпел насмешки. На фоне высоких и статных кинокефалов он выглядел жалким: облезлый, потрёпанный, больной.

Разорённый, поваленный набок Алатаром улей гнетуще действовал на Репрева, и от нахлынувших воспоминаний сделалось больно и дурно, а теперь эти сторожевые потешаются над ним, даже не пытаясь скрыть своё презрение к нему.

– Всё, будет вам, отставить смех! – сказал генерал, а у самого с лица не сходила колкая улыбка.

Отрядовцы, словно