и американским посольством – попытается захватить власть, чтобы уничтожить такую возможность в зародыше.

На самом деле произошел еще более страшный переворот. Ранним утром 21 апреля 1967 г. спокойствие летней резиденции короля в Татое – просторного каменного особняка в псевдоготическом стиле, стоящего среди лесных сосен и кипарисов, – нарушили армейские танки. Король ежедневно возвращался на вертолете из дворца, расположенного в центре города, в более мирную атмосферу Татоя, находящегося километрах в двадцати пяти к северу от столицы. Такое безмятежное существование, возможно, внушало ему совершенно ошибочные представления о состоянии греческого политического устройства, оказавшегося на деле на грани резкого краха.

Танки патрулировали и центр Афин. Были арестованы 10 000 человек, в том числе ведущие политики самых разных частей идеологического спектра. Посетив штаб-квартиру военных, король согласился привести к присяге новую администрацию под руководством армии при условии, что в нее войдут хотя бы некоторые гражданские лица. Он утверждал, что пошел на это только ради предотвращения гражданской войны. Однако история его не простила. Несколько дней спустя он придал новому режиму еще бо́льшую видимость законности своим присутствием на праздновании Пасхи: он не только был на торжественных церковных службах, но и посетил казармы и благодушно играл с преисполненными благоговейного восхищения солдатами в битки сваренными вкрутую яйцами. Для режима полковников это была прекрасная пропагандистская акция. В ноябре того же года король неумело попытался совершить переворот в обратную сторону, улетев на север Греции и призвав остававшиеся ему верными части вооруженных сил, в том числе флота и авиации. Однако его переиграли поддерживавшие хунту армейские военачальники, и ему – вместе с матерью, женой и дочерью – пришлось бежать в Рим. Его рыцарский роман бесповоротно закончился.

Хотя лауреаты Нобелевской премии редко бывают народными героями, похороны одного из них 22 сентября 1971 г. стали важной и торжественной вехой в истории Афин. Георгос Сеферис не был ни бунтарем, ни политическим агитатором, ни любимцем толпы. На протяжении большей части своей жизни он был прилежным, скромным государственным чиновником (в том числе и в греческом правительстве в изгнании во время Второй мировой войны), постепенно продвигаясь по дипломатической карьерной лестнице, которая принесла ему назначения в Лондон и Анкару. На пенсии он вел тихую жизнь в центральном, но относительно скромном районе Афин, Панграти, лелея коллекцию ракушек, которую собирал вместе с женой. Не отличался он и яркой, привлекательной внешностью. В зрелом возрасте он был человеком лысым, полным, с добродушной наружностью; тем не менее за его вежливой, но стеснительной улыбкой скрывалось необузданное поэтическое воображение. Пусть его повседневная жизнь бывала блеклой, зато его произведения странствовали через эпохи, исследуя разрывы и преемственность истории эллинизма. Хотя он вполне обосновался в Афинах, душа его пребывала в изгнании с плодородных земель Малой Азии – греческой Анатолии, – на которых он вырос, и он интуитивно ощущал родство с дальними берегами, путешествиями, полными тоски и отчаяния. Речь, которую он произнес в 1963 г. на церемонии вручения Нобелевской премии, стала манифестом современного эллинизма, основанного на пейзаже и языке, а не на генетических связях, и превзойти этот манифест не сумел никто.

Я принадлежу малой стране. Моя страна – всего лишь небольшой каменистый мыс в Средиземном море, у которого нет иного блага, кроме борьбы ее народа, моря и света солнца. Наша страна малая, но традиция ее огромна и непрерывна. Греческий язык никогда не переставал быть разговорным. Он претерпел изменения, которые претерпевает все живое, но в нем нет никакого зияния. Другая характерная черта этой традиции – человечность, приверженность к справедливости. Древнегреческая трагедия всегда выстраивается так, что человека, преступившего меру, обязательно покарают эринии. Тот же закон действует и по отношению к явлениям природы. «Солнце не преступит положенных мер, а не то эринии, служительницы Правды, разыщут его», – говорит Гераклит[204].

Неприязнь Сефериса к современным политическим конфликтам сделала его осуждение военной диктатуры, с которым он выступил 29 марта 1969 г., еще более впечатляющим. Чуть раньше некоторые были разочарованы, когда он, приехав в Нью-Йорк, отказался комментировать внутренние дела своей страны, «находясь за ее пределами и в безопасности от недовольства властей». Только вернувшись в свой город, он опубликовал заявление, в котором, в частности, говорилось:

Всех учили, и все теперь уже знают, что начало существования диктаторских режимов может казаться беспроблемным, но в конце их неизбежно ждет трагедия … Я человек, не принадлежащий ни к какому политическому течению, и, следовательно, могу говорить без страха или пристрастий.

Я вижу перед собой пропасть, к которой ведет нас тирания, охватившая страну. Такое аномальное положение вещей должно прекратиться. В этом состоит национальный императив.

Это мрачное пророческое заявление подхватили грекоязычные средства массовой информации всего мира, в том числе Би-би-си. Оно воодушевило тех внутри и вовне Греции, кто стремился к возвращению демократии. Три года спустя Сеферис умер. Военные власти мстительно лишали его разнообразных привилегий, но не смогли отказать в достойных похоронах. Заупокойная служба проходила не в соборе, а в более скромной церкви в районе Плака, недалеко от дома, в котором после переезда в Афины поселились его родители, и также недалеко от места, где он наблюдал перестрелки декабря 1944 г. – и размышлял о начале холодной войны. Но, как и все великие афинские похороны, его погребение не обошлось без похоронной процессии, проследовавшей по проспекту Амалиас к Первому кладбищу. Нестройно, слегка фальшивя, толпа запела песню, ставшую самым знаменитым из его произведений, любимой песней Греции: строки, в которых красота и опустошение смешиваются с более глубокими видениями непрочности человеческой жизни, любви и страсти:

На взморье белом как левкой

томились мы от жажды

но горек был нам каждый

глоток воды морской

Прекраснейшее из имен

в заветной той лагуне

писали мы на дюне

но осыпался склон

Мы в этот мир с надеждой жить

пришли мечась и мучась

безумцев горьких участь

что мог он предложить[205]

Именно музыкальное сопровождение сделало это событие незабываемым. Собравшиеся на похоронах не были великими певцами, но мелодия песни неотступно завораживала. Микис Теодоракис, знакомый всему миру по жизнерадостным звенящим звукам «Зорбы», но имевший в Греции репутацию коммунистического бунтаря, побывавшего в заключении по меньшей мере на четырех разных тюремных островах, добился в ней совершенного слияния звука и смысла. Теодоракис, учившийся в Парижской консерватории, создал музыкальный стиль, использующий множество разных слоев греческой культуры – песнопения православной церкви, народные песни и даже бандитские блюзы рембетико, которые изначально в равной мере возмущали как консерваторов, так и ортодоксальных коммунистов.

В некоторых отношениях сочетание поэта