из зоны аварии донесло до Скандинавии и Западной Европы. Западногерманские власти не были готовы к этому, не было ни четких руководящих принципов, ни четких правил компетенции. Публикации в прессе колебались между недооценкой, незнанием и преувеличением, эксперты противоречили друг другу, поэтому распространялись слухи и домыслы. Число жертв было неизвестно, а по высказывавшимся оценкам, погибло более ста тысяч человек. На самом деле, непосредственные последствия в месте аварии оказались не столь радикальными. Позднее было установлено, что число погибших в прямой связи с аварией составило всего около 50 человек. Однако более долгосрочные последствия трудно оценить. Например, было отмечено заметное увеличение числа случаев рака щитовидной железы у детей: к 1995 году было зарегистрировано около 800 случаев. Регион размером с Саар был признан загрязненным, в зону площадью 4300 квадратных километров вокруг разрушенной электростанции было (и есть) запрещено въезжать. Экономические последствия катастрофы вряд ли можно было просчитать[44].

В Западной Германии реакция на сообщения об аварии реактора в Чернобыле характеризовалась неуверенностью и возмущением, но прежде всего страхом, потому что люди столкнулись с опасностью, которую нельзя было ни просчитать, ни осязать и от которой они не могли себя защитить. Таким образом, катастрофа оказала влияние на отношение западных немцев к жизни и их восприятие риска, которое выходило далеко за рамки их непосредственной заботы. Некоторые журналисты и ученые ставили Чернобыль в один ряд с Аушвицем и Нагасаки. Мюнхенский социолог Ульрих Бек рассматривал Чернобыль как конец доселе известной формы цивилизации: «Все страдания, все лишения, все насилие, причиняемые людям, доселе имели категорию „другого“ – евреи, черные, женщины, просители убежища, диссиденты, коммунисты и так далее. Были заборы, лагеря, кварталы, военные блоки, с одной стороны, и собственные четыре стены, с другой: были реальные и символические границы, за которыми могли укрыться люди, казавшиеся себе или кому-то непричастными к происходящему. Все это продолжает существовать и в то же время перестало существовать после Чернобыля. Благодаря радиационному заражению мы узнали, что такое конец „других“, конец всех наших высокоразвитых способностей к дистанцированию. Беду можно исключить, опасности ядерного века больше нет. В этом кроется их новая культурная и политическая сила. Его насилие – это насилие опасности, которое упраздняет все защитные зоны и дифференциации эпохи модерна»[45].

Для социолога Бека Чернобыль стал символом конца «первой», классической эпохи модерна с ее сознанием прогресса, индустриальным массовым производством, классовыми конфликтами и империалистическими войнами. Однако теперь, согласно этим рассуждениям, побочные эффекты и последствия индустриализма оказывают большее влияние, чем сам индустриализм. Экологические катастрофы одинаково затронули Северное и Южное полушария, глобализация рынков и опасностей оставила позади национальные и идеологические границы – секулярный разрыв, отделивший настоящее от истории последних двухсот лет. Работы Бека встретили одобрение, но и много критики. Возможность глобального самоуничтожения, возражали они, уже существовала с изобретением атомной бомбы – которая, однако, была продуктом мышления технического прогресса и идеологических конфликтов ХX века. В терминологии Бека, это был продукт первой, а не второй эпохи модерна. Но многие люди думали и чувствовали, что Чернобыль стал поворотным пунктом в истории науки и техники и, более того, человеческой цивилизации.

Правительство Германии отреагировало на аварию созданием Федерального министерства по охране окружающей среды и значительным усилением обязательств в области экологической политики. Далеко идущие планы строительства перерабатывающих заводов и новых, более современных, но и более опасных типов атомных электростанций стали макулатурой. «Реактор-размножитель» в Калкаре стоимостью около семи миллиардов марок не был введен в эксплуатацию, как и высокотемпературный реактор, запланированный в Хамм-Уентропе. А проект перерабатывающего завода в Ваккерсдорфе в Верхнем Пфальце, который баварское правительство защищало тысячами полицейских от десятков тысяч демонстрантов, в итоге был отменен – не из‑за решения правительства, а из‑за решения разработчика, энергетической компании «Объединение электростанций и рудников» (VEBA, Vereinigte Elektrizitäts und Bergwerke AG). Компания больше не считала проект экономически жизнеспособным и тем самым сбила общую энергетическую концепцию федерального правительства[46].

Экологические катастрофы, размещение ракет средней дальности, структурные изменения, злоупотребление данными: страхи и угрозы этих лет были более разнообразными, чем в 1960‑х и 1970‑х годах, и, прежде всего, они не были связаны объединяющей полосой политико-идеологического анализа, как это часто случалось в предыдущие два десятилетия, например с неомарксизмом. Протестная среда 1980‑х годов была более пестрой и противоречивой, чем движение «Шестьдесят восемь» или левая альтернативная среда 1970‑х годов. Характерной формой его выражения стали повсеместно возникающие гражданские инициативы, направленные против атомных электростанций, а также консолидации земель, планов перепланировки или проектов строительства дорог. Самоопределение, низовая демократия, свобода идеологии определяли самовосприятие – не обязательно также и практику. Фундаментальная политизация, которая в предыдущее десятилетие была направлена на противостояние между партийно-политическими лагерями, теперь проявилась в этих разнообразных инициативах.

Нет сомнений в том, что гражданские инициативы выразили возросшие притязания на участие в отношении государства и политики, хотя нельзя не отметить, что зачастую только отдельные интересы пытались заявить о себе в противовес интересам широкой общественности. Но в целом эти низовые движения означали значительный рост демократической легитимности политической системы ФРГ, которая быстро и устойчиво восприняла такие инициативы, хотя попытки традиционных партий присоединиться к движению гражданских инициатив в том или ином месте обычно не были очень успешными[47].

В то же время протестные движения характеризовались той своеобразной смесью политической «прогрессивности» и культурного пессимизма, которую иногда трудно понять на расстоянии. Здесь все было связано со всем остальным: капитализм и уничтожение природы, империализм и низовая демократия, коммунизм и ядерная экономика, сохранение воды и божественный порядок. Среди активистов в «деревнях хижин» в Горлебене или во Франкфуртском лесу во время протестов против «Взлетной полосы Запада» радикально-демократические мотивы были столь же узнаваемы, как и общинные идиллии, жаргон радикальных левых или аграрный романтизм. Связь с новым движением пострелигиозных последователей «Нью-Эйдж» также была очевидна, отмечая растущее стремление к духовности и трансцендентности, в то время как христианские церкви продолжали терять своих прихожан и влияние[48].

Это была одна сторона гражданского протеста. Другую сторону можно наблюдать в почти военных маршах демонстрантов и полиции на строительных площадках атомных станций в Брокдорфе, Калькаре, Горлебене и Ваккерсдорфе или в ожесточенных столкновениях по поводу расширения Франкфуртского аэропорта. Здесь стало очевидным глубокое, даже враждебное отчуждение между той частью молодежи, которую можно было причислить к «новым левым», и западногерманским государством. Это отчуждение также нашло свое выражение в бунте молодежи, например в Гамбурге и Берлине, которые протестовали против перепланировки старых районов застройки в городах и иногда встречали сочувствие со стороны населения своими эффектными сквотами. Однако на своих задворках левое