– до 68 процентов[58]. Помимо значительно улучшившейся экономической ситуации, главную ответственность за это несли международные изменения после прихода к власти Горбачева и связанные с этим перспективы окончания холодной войны. Но апокалиптические видения будущего начала 1980‑х годов также исчезли. Не подтвердились ни опасения повторения Чернобыля, ни опасения вымирания лесов. Летом 1989 года больше не было разговоров об «отсутствии будущего». Хитом года стала песня «Don’t worry, be happy».

Таким образом, предупреждения и тревоги об опасностях эпохи современности, которые вновь усилились с середины 1970‑х годов, постепенно уступили место более спокойному отношению. Мир современности был не только навязан сверху, но и присвоен снизу. Политическая поляризация также выровнялась, а идеологические связи между политическими лагерями потеряли свою эффективность. Разнообразные процессы либерализации и плюрализации общества оказали интегрирующее воздействие; к концу десятилетия было мало признаков радикального неприятия государства со стороны левых. С другой стороны, консерваторы также понимали это государство как свое собственное хотя бы потому, что левые так долго ему противостояли – и сами были либерализованы в процессе.

В то же время значение национальных различий в Западной Европе продолжало снижаться. Это касалось потребления, образа жизни, структуры и внешнего вида городов и сельскохозяйственных регионов, а также доминирования автомобильного движения, социальных услуг государства, изменения гендерных отношений или вечерней телевизионной программы. В ФРГ это было связано со стремлением, особенно ярко выраженным здесь, наконец-то стать как все: нормальным обществом, нормальным государством с обычными проблемами и успехами – выражением политического и культурного самопризнания ФРГ, которое было достигнуто в экономической сфере задолго до этого. В этом смысле настоящее в Западной Германии действительно стало нормальным. Но, как оказалось, не в прошлом.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИСТОРИИ

До конца 1970‑х годов основные вопросы новейшей истории Германии все еще воспринимались как настоящее. Это касалось как нерешенного национального вопроса, так и национал-социалистической диктатуры и развития индустриального общества. Во-первых, разделение Германии еще не достигло привычного статуса. Фактическое признание ГДР было еще слишком свежим, последствия ожесточенных споров о договорах с Востоком еще слишком ощутимы, чтобы параллельное существование ФРГ и ГДР можно было считать исторически сложившимся. Во-вторых, около половины западных немцев, живших в 1970‑х годах, сами пережили нацистский режим, будучи взрослыми или молодыми людьми, и подавляющее большинство главных и второстепенных нацистских преступников были еще живы, так что предыстория национал-социализма в настоящем имела актуальность, часто подавляемую, но всегда ощутимую. Это указывает на то, насколько молодым было нацистское движение, но это также объясняет, почему в эти годы так долго преподавалась и изучалась история нацистского режима без мест и имен. И в-третьих, классическое индустриальное общество с его ориентацией на уголь и сталь и массовой армией неквалифицированных рабочих все еще было настолько привычным и само собой разумеющимся, что даже массовые увольнения и закрытия заводов в эти годы не рассматривались как признаки близкого конца этой экономической и социальной формации, а скорее как проявление очередного экономического спада, как это уже было в 1967 или 1974 году.

Ситуация начала меняться в 1979–1985 годах. Как всегда, превращение того, что раньше воспринималось как настоящее, в историю не было резким процессом. Но это произошло относительно быстро, и это, вероятно, самая важная причина того, почему в 1980‑х и 1990‑х годах в обществе так доминировали дебаты об истории, особенно о новейшей истории[59].

Изменение в восприятии классического индустриального общества стало очевидным уже в 1970‑х годах. Предвестниками начавшегося здесь движения стали дебаты об архитектурном наследии индустриализма – прежде всего, о крупных заводских агломерациях и шахтах, а также о многочисленных жилых комплексах для рабочих. Это видно на примере споров вокруг жилого комплекса для рабочих «Айзенхайм» в Оберхаузене. Он был построен в середине XIX века для рабочих близлежащего металлургического завода Гутехоффнунгсхютте (ГХХ) и затем последовательно расширялся до конца века. Как и большинство жилых комплексов для рабочих в Рурской области, этот поселок считался кварталом бедняков. Как правило, жители зависели только от одного работодателя, который также являлся их арендодателем. Квартиры были тесными, часто в них не было ни кухни, ни ванной, и долгое время посудная вода стекала прямо в водосток перед домом. Такие условия, а также стигма, связанная с необходимостью жить в «колонии», привели к тому, что эти поселения, которых было много в промышленных районах, рассматривались жителями как немодные, даже анахроничные, по крайней мере начиная с 1950‑х годов. По этой причине в Айзенхайме, как и в других местах, многие старые жилые комплексы были снесены уже в послевоенный период. В конце 1960‑х годов поселок должен был быть полностью снесен и заменен более современными многоквартирными домами с кухней и ванной – вполне к удовлетворению жителей. «Здесь старейшая „колония“ ГХХ будет преображена словно по мановению волшебства. Вы, так сказать, не узнаете старый Айзенхайм, когда работы будут закончены», – с энтузиазмом писала местная пресса[60].

Однако в середине 1970‑х годов началось сопротивление этому, и характерно, что первоначально оно исходило от исследовательской группы Билефельдского университета, которая изначально хотела задокументировать поселок только до его сноса. Против аргументов в пользу сноса квартала с плохой репутацией теперь подчеркивалась тесная социальная сплоченность жителей и их глубокие корни в этом районе. То, что раньше воспринималось как бремя и недостаток, например тесное совместное проживание и взаимный контроль, теперь рассматривалось как выражение выросших социальных отношений. По инициативе граждан была создана и проведена кампания за сохранение поселения. В результате Айзенхайм стал известен на всю страну и в итоге был внесен в список первых рабочих поселков под охрану памятников культуры. На самом деле, поселок был сохранен и осовременен, а инициатива граждан вскоре стала образцом для многих других подобных объединений по сохранению старых рабочих поселков.

В этом отношении дело Айзенхайма было частью преобладающей в архитектуре и градостроительстве тенденции к сохранению исторических строительных конструкций. Однако это также сопровождалось характерными изменениями в восприятии жизни рабочего класса. С упадком старых промышленных сооружений начался повышенный исторический интерес к ним. То, что долгое время считалось бедным и устаревшим, теперь все больше воспринималось как выражение пролетарского общественного духа и достойное сохранения. Рабочий класс, который на протяжении десятилетий воспринимался левыми прежде всего как революционный субъект будущих перемен, теперь стал объектом историзации. Жилье рабочих, рабочие пабы, условия труда на заводе или в подполье – словом, повседневная жизнь промышленных рабочих и их семей теперь была в центре интереса – и отнюдь не только историков[61].

Поворот к «повседневной истории» был также связан с изменением понимания историографии. Не