Тем не менее он исправно вплывал в своймаленький док в глубине патриаршего дома и выплывал из него по первомутребованию хозяина, и все шло, как было заведено. В положенные сроки мистерПанкс распахивал почву в Подворье Кровоточащего Сердца, в положенные срокимистер Кэсби собирал там урожай. На долю мистера Панкса приходилась вся чернаяработа; на долю мистера Кэсби — прибыль, фимиам и сияние добродетели. Словом,как сам благостный старец говаривал по субботам, подсчитавши недельный доход иумиротворенно вертя своими пухлыми пальцами, все обстояло «к общемуудовлетворению — к общему удовлетворению, — да, к общему удовлетворению, сэр».

Док, где помешался буксир Панкса, был крытсвинцом, который чуть не плавился на солнце, и, должно быть, жара, стоявшая подэтой свинцовой крышей, раскалила суденышко. Так или иначе, в один знойныйсубботний вечер, услышав сигнал неповоротливой бутылочно-зеленой баржи, буксиртотчас же прибыл из дока в весьма накаленном состоянии.

— Мистер Панкс, — заметил ему Патриарх, — выстановитесь нерадивы, становитесь нерадивы!

— А в чем дело? — коротко огрызнулся Панкс.

Настроение Патриарха, всегда благодушное испокойное, в этот вечер было положительно нестерпимо своей безмятежностью. Обыкновенныесмертные страдали от жары, а Патриарха словно овевал свежий ветерок. Уобыкновенных смертных пересыхало во рту, а Патриарх неторопливо потягивалпрохладительное питье. Лимонный аромат исходил от его особы, и стакан сзолотистым хересом светился в его руке, словно он пил сияние заката. Этораздражало, но не это было хуже всего. Хуже всего было то, что его голубыеглаза, его полированная блестящая лысина, его белоснежные кудри, его вытянутыебутылочно-зеленые ноги с мирно скрещенными ступнями в бархатных туфлях — всеэто придавало ему такой умилительно-благостный вид, словно прохладительноепитье было приготовлено им в доброте души лишь для того, чтобы утолить жаждусобратьев по человечеству, самому же ему ничего не нужно, кроме молокасердечных чувств[56].

Вот отчего мистер Панкс сказал: «А в чемдело?», и обеими руками взъерошил волосы с выражением, которое не предвещалодобра.

— Дело в том, мистер Панкс, что надо бытьпостроже с жильцами — построже с жильцами — да, построже с жильцами, сэр. Вы наних не нажимаете. Да, не нажимаете. Деньги идут туго. Надо нажимать, сэр, иначенаши отношения перестанут складываться к общему удовлетворению — к общемуудовлетворению.

— Разве я не нажимаю? — возразил Панкс. — Адля чего еще я существую?

— Ни для чего больше, мистер Панкс. Высуществуете для того, чтобы исполнять свои обязанности, но вы не исполняетесвоих обязанностей. Вам платят, чтобы вы нажимали, и вы должны нажимать, чтобывам платили.

Этот блестящий каламбур в духе доктораДжонсона, совершенно непредвиденный и непреднамеренный, так поразил самогоПатриарха, что он громко рассмеялся, быстрей завертел большими пальцами и повторилс нескрываемым удовольствием, кивая херувимчику на портрете: «Вам платят, чтобывы нажимали, и вы должны нажимать, чтобы вам платили, сэр».

— Угу! — сказал Панкс. — Это все?

— Нет, сэр, не все. Еще кое-что. Потрудитесь впонедельник с утра отправиться снова в Подворье и нажать покрепче.

— Угу! — сказал Панкс. — А не слишком лискоро? Я сегодня выжал там все досуха.

— Пустое, сэр! Деньги идут туго, идут туго.

— Угу! — сказал Панкс, глядя, как онблагодушно попивает херес с лимоном. — Это все?

— Нет, сэр, не все. Еще кое-что. Я весьманедоволен своей дочерью, мистер Панкс, весьма недоволен. Мало того, что оначересчур часто навещает миссис Кленнэм, — хотя миссис Кленнэм сейчас в такихобстоятельствах, которые — которые отнюдь нельзя считать сложившимися к общемуудовлетворению; но если я не ошибаюсь, она еще вздумала навешать мистераКленнэма в тюрьме. В тюрьме, сэр.

— Вы же знаете, что он болен, — сказал Панкс.— Может, она это от доброты.

— Та-та-та, мистер Панкс. Ей до него нетникакого дела, никакого дела. Я этого не могу позволить. Пусть уплатит долги ивыйдет на волю, выйдет на волю. Уплатит и выйдет.

Хотя волосы у мистера Панкса и так уже стоялидыбом, он еще подгреб их кверху обеими пятернями и изобразил на своем лицечудовищное подобие улыбки.

— Потрудитесь объяснить моей дочери, мистерПанкс, что я этого не могу позволить, не могу позволить, — кротко сказалПатриарх.

— Угу! — сказал Панкс. — А что ж вы ей сами необъясните?

— Не хочу, сэр. Вам платят, чтобы выобъясняли, — старый фигляр не мог удержаться от соблазна повторить игру, — и выдолжны объяснять, чтобы вам платили, чтобы вам платили.

— Угу! — сказал Панкс. — Это все?

— Нет, сэр, не все. Сдается мне, мистер Панкс,вас и самого слишком часто тянет в ту сторону, в ту сторону. Мой вам совет,мистер Панкс, поменьше думать о собственных потерях и о чужих потерях ипобольше — о своих прямых обязанностях, прямых обязанностях.

Мистер Панкс встретил этот совет таким громким,отрывистым и грозным «Угу!», что даже медлительный Патриарх вскинул на негоглаза с непривычной живостью. Мистер Панкс подкрепил свой ответ столь жекрасноречивым фырканьем, и добавил:

— Это все?

— Пока все, сэр; пока все. Я сейчас собираюсьнемножко пройтись, немножко пройтись. Пожалуй, я еще застану вас повозвращении. Если же нет, сэр, долг прежде всего, долг прежде всего: впонедельник идите и нажимайте, идите и нажимайте!

Мистер Панкс снова распушил свои проволочныевихры, и не то нерешительно, не то сердито поглядел, как Патриарх надеваетширокополую круглую шляпу. Судя по тому, как мистер Панкс пыхтел и отдувался,ему, видно, было еще жарче, чем прежде. Но он молча дождался, когда Патриарх выйдетиз дома, и только потом осторожно глянул поверх зеленой занавески, доходившейдо половины окна.

— Так и есть, — пробормотал он. — Я сразудогадался, куда тебя понесло. Ну хорошо же!

Спешно разведя пары, он вернулся в свой док,аккуратно прибрал там все, снял с вешалки шляпу, огляделся по сторонам, сказал:«Счастливо оставаться!» и, пыхтя, выплыл на улицу. Он сразу взял курс наПодворье Кровоточащего Сердца и вскоре уже стоял на верхней ступеньке у лавочкимиссис Плорниш, окончательно распарившись от жары.