От СССР исходила опасность, прежде всего, идеологическая. Большевики призывали к смене существующих на Западе государственных институтов, уничтожению колониальных империй, к всемирному братству трудящихся. Правящие элиты Запада – в рамках непрекращающейся идеологической войны – плели антисоветские заговоры и устраивали провокации. Убийства советских представителей разного ранга за рубежом являлись повседневностью. И эти реалии необъявленной войны также находили отражение в нашей литературе. Например, после трагической гибели советского дипломатического курьера Теодора Нетте при защите диппочты в феврале 1926 года появилось знаменитое стихотворение В. Маяковского «Товарищу Нетте – пароходу и человеку». Тот же мотив мы улавливаем даже в стихах о Гавриле в «12 стульях»: «В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу.

– Где же происходило дело? – спросили Ляписа. Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, за границей нет Гаврил, членов союза работников связи.

– В чем дело? – сказал Ляпис. – Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый».

Гаврила комичен, но ведь дипкурьера Теодора Нетте действительно убили! И фашисты – не выдумка. Фашисты, будучи крайней формой антикоммунизма и национализма, появились в Европе как реакция на коммунистическую угрозу. Их приход к власти, сначала в Италии, а потом их последышей – немецких нацистов – в Германии, определил политическую карту континента на два десятилетия вперед. Значение этого противостояния остро ощущалось еще в начале 1920-х годов, тот же М. Булгаков записывал в сентябре 1923 года: «В Болгарии идет междоусобица. Идут бои с коммунистами! Врангелевцы участвуют, защищая правительство. Для меня нет никаких сомнений в том, что эти второстепенные славянские государства, столь же дикие, как и Россия, представляют великолепную почву для коммунизма. Наши газеты всячески раздувают события, хотя, кто знает, может быть, действительно, мир раскалывается на две части – коммунизм и фашизм». И там же: «Центр фашизма в руках Кара, играющего роль диктатора, и Гитлера, составляющего какой-то «Союз» (5). Вначале речь идет о правом немецком политике Густаве фон Каре, но любопытно, что здесь мы уже натыкаемся на упоминание об А. Гитлере – советская пресса о нём заинтересованно пишет.

Внимание к Германии, стране так и не состоявшейся социалистической революции, и неугасающая надежда на ее свершение диктовали ревнивый интерес к судьбе ведущей индустриальной державы Европы. Причём надежда сменилась острым разочарованием, поскольку немцы не только не спешили пойти ленинским проторенным путем, но даже двинулись в противоположном направлении: «Я пошел на собрание нацистов; происходило оно в пивной. Глаза ел дым дешевых сигар. Какой-то нацист, размахивая большими руками, долго кричал, что немцам надоело голодать, что хорошо живут только евреи, что союзники ограбили Германию, нужно расколотить французов и поляков. В России тоже хозяйничают евреи, – значит, придется всыпать и русским. Гитлер покажет миру, что такое немецкий социализм… – на закате жизни вспоминал ситуацию в Веймарской республике И. Эренбург. – Много рабочих, и от этого нестерпимо больно. Конечно, я знал и прежде, что среди нацистов немало рабочих, но одно дело прочитать об этом в газете, другое – увидеть. Разве скажешь, что этот пожилой рабочий – фашист? Хорошее печальное лицо, видно, что ему не сладко» (6). Ну что ж, нацизм и национализм удел не только законченных мерзавцев, хотя – рано или поздно – логика развития идеи собственного превосходства к этому приведёт.

Растущая военная напряженность четко прослеживается в литературных произведениях 1920-х и 1930-х годов, в том числе, и рассматриваемых нами. Это и сцены учений, в разгар которых Бендер упускает одевшего противогаз Корейко, и рефлекторная реакция безымянного жильца на хулиганство ведьмы-Маргариты, когда он в панике напяливает на себя такой же противогаз. Кинохроника эпохи фиксирует даже лошадей в противогазах. Впрочем, с лошадями мы точно отвлеклись…

Противостояние советского (тогда абсолютно одинокого государства) и всего буржуазного мира ощущалось не только в области радикальных политических течений, но и проявлялось в активных действиях антисоветской русской эмиграции, что также отраженно в мотивах появления Ипполита Матвеевича, воспринятого окружающими как визит нелегала. Тайное просачивание эмигрантов было одной из животрепещущих тем в советских СМИ. Так, в мае 1927 сообщалось о суде над неким Голубевым-Северским, присланным в Киев из Парижа для создания «монархической шпионской организации». В том же году газеты пишут о разгроме группы кутеповцев, переброшенных через финскую границу. Ненависть к эмигрантам, недобитым осколкам старой жизни, четко декларируется в фельетоне И. Ильфа и Е. Петрова «Россия-Го», где бывших соотечественников обзывают «мрачным скопищем неудачников, злобных психопатов и откровенных мерзавцев». Население призывалось сотрудничать с властями в розыске эмигрантов-шпионов, заставляя подозревать белогвардейского агента во всяком необычном человеке. Недаром в «Мастере и Маргарите» Воланда и его свиту принимают за шпионов: «Вы убийца и шпион», – обвиняет иностранного мага Бездомный.

И, справедливости ради, заметим: основания быть настороже имелись – агентов иностранные разведки забрасывали десятками. Кое-кому из них даже удавалось достичь успеха. Можно вспомнить крупного польского шпиона по фамилии Полещук, которого польская разведка снабдила в 1920 году партбилетом погибшего в бою красноармейца и забросила в СССР. За двенадцать лет «Конару» (фамилия погибшего) удалось добраться до самого верха советской бюрократической иерархии и стать заместителем наркома сельского хозяйства. «Конар» и Ежов стали близкими друзьями, и не было тайной, что именно Ежов помог ему занять столь высокий пост. Разоблачили Полещука совершенно случайно: коммунист, знавший настоящего Конара, сообщил в ОГПУ, что заместитель наркома, выдающий себя за Конара, на самом деле другой человек.

Вообще с поляками, получившими государственность после распада Российской, Германской и Австро-Венгерской империй, сложились совершенно особые отношения: «Откуда и что это за географические новости?» – вспоминая о Польше, вопрошал Маяковский в «Стихах о советском паспорте». Бывшая часть Российской империи, которая сохранила буржуазный строй и активно претендовала на роль региональной сверхдержавы[131], Польша воспринималась как ближнее зарубежье – зажиточное, но провинциальное. На ней можно и должно было показывать «продвинутость» бывшей метрополии по сравнению с буржуазным миром.

Так, прямо на советско-польской границе (разумеется, по советскую сторону) красовалась арка с вызывающей надписью «Коммунизм сметет все границы». Воздвигнут сей шедевр в Шепетовке, которая, до присоединения Западной Украины, являлась последней железнодорожной станцией на советской территории. В то время Шепетовка считалась важным и процветающим городом, дверью из СССР в Европу, своеобразным Рубиконом, отделявшим жизнь советского человека от всего мира. Недаром разочарованный Остап Бендер говорил, что «последний город – это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана». И далее, устами Бендера соавторы озвучивают, можно сказать, основной принцип отечественного изоляционизма: «Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается». То есть, все «иностранное» враждебно живому, передовому, социалистическому; все, что связано с «иностранным», так или иначе, представляет опасность для живого, хотя и манит слабых сладким голосом, словно сирены Одиссея.