например, субъектом речи. Это новое метонимическое восхождение, в результате которого не только не язык, но даже и не речь становится предметом рассмотрения. Таким предметом оказывается речевое действие. Именно по такому пути пошла московская лингвистика от Арутюновой до Степанова.

Антропоцентричность такой точки зрения несомненна, однако она не противоречит мистическому реализму самого Флоренского, который в своем философствовании исходит из слова; его Я и есть Слово. Более того,

«дилетантские экскурсии Флоренского в область филологии (которые могут производить впечатление лишь на тех, кто не занимался серьезно филологией) стоят в какой-то неуловимой связи с известной уже нам манерностью, любовью к „колоритности“ у Флоренского» (Зеньковский 1991: II (2), 187).

Этимон также соотносится с субъектом, ведь

«мы говорим ради семемы, ради значения слова; нам важно высказать именно то, что мы хотим высказать. Нам нет дела до общего или даже всеобщего этимологического значения слова, коль скоро этим словом не выражается именно наше, заветное, с его тончайшими оттенками» (Флоренский 1990: 236).

Кроме тончайших оттенков личного образа существует еще и названное Потебнею ближайшим этимологическим значением слова объективное значение слова, которое

«всегда заключает в себе только один признак, и потому <…> это коренное его значение есть нечто общее для всех людей, говорящих на данном языке: оно есть корень всех разнообразных проявлений семемы» (там же: 239).

Вяч.Вс. Иванов (1988) рассмотрел этимологии Флоренского с точки зрения «развития нравственных понятий», отметив элемент игры Флоренского с этой наукой, игры, служащей для выражения личного внутреннего опыта. У Флоренского это примерно то же, что делают сегодня специалисты по «ментальности», конструируя свое личное понимание ментального ряда на основе текстов (результатах чужой речевой деятельности).

Конкретные этимологические сближения Флоренского, если они не освещены символически (не проверены традицией использования) не всегда корректны, не опираются на достоверные научные этимологии. Проявляется ошибочная точка зрения ученого, согласно которой семема-символ и звук-форма обязательно соединяются лишь в одномоментном единстве. Конечно, русское слово истина не связана со связкой есть (одна из форм глагола быть) и потому не может быть семантического тождества «истина = естина» (Флоренский 1990а: 15), а утверждение, что «есть первоначально значило ʽдышитʼ» еще менее вероятно. Столь же сомнительны утверждения о том, что тѣло дано как цѣло (там же: 264) или что кипяток можно представить прыгающим кубарем (Флоренский 1990: 244) и т.д.

Но совершенно справедливо основанное на лингвистических исследованиях понимание времени как «коловорота, превратности, кружения», утверждение связи между стыдом и стужей («стыд есть чувство духовного холода»: «телу будет студно, а душе – стыдно») или судьбой и роком, и т.п. Сила сопоставлений Флоренского в том, что этимоны слова («объективное значение») он осмысляет в антиномической их энергии, связанной с красотой или этикой. Студно – стыдно, рок – судьба и под. – это сопряжение идеального и действительного в их единстве, данном как слово.

Это же позволяет Флоренскому всюду давать оценочное толкование «коренного слова». Например, ревность «как мощь, как сила, как напряжение, но вовсе не как страх, или ненависть, или зависть»; ср. рвение, ревностный, ревнитель = «то же, что и рвать или, скорее, рваться» (Флоренский 1990а: 478) – понятие онтологическое, а не этическое и не психическое, т.е. именно понятие, а не символ и не образ. Символические истолкования концептов «лик», «знамя», «имя», «любовь», «друг» (как другой Я) и под. весьма характерны для Флоренского, который всегда находится в области мистически символического.

Так обстоит дело с внутренней формой и с этимоном. Теперь об идее, которая также входит в ряд именований концепта.

«Идеи – самое что ни на есть субъективное; они идеальны, но они же и реальны» (Флоренский 1985: I, 58).

Выходит, что и идея еще не концепт, а всего лишь одно из его воплощений: единство означаемого и означающего. Идея = элемент семантического треугольника, а не концептуального квадрата, она – синкретическое обозначение всего квадрата в целом.

«По Платону, это – идея, тип бытия; по Гете – первоявление, протофеномен – το προτοφαινομενον, das Protophaenomen. Теперь предпочитают его иногда именовать „символом“ – Вячеслав Иванов, например» (Флоренский 1990: 146)

– по актуальному его проявлению. Чтобы найти это «слово реальности» (λογος της ουσιας), действительный ум «заходит за разум» реальности, но

«всякий образ и всякий символ, как бы сложен и труден он ни был, мы называем, и следовательно, уже по этому одному он есть слово, входит в описание как слово, да и не мог бы войти иначе» (там же: 122).

Прекрасным символическим описанием движения к концепту как идее и от концепта как «первофеномена» и обратно является описание «Софии» в цветовых тонах; по направлению к свету при восходе солнца София зрится голубою или фиолетовой, а от света – розовой или красною, над головой – прозрачно-зелено-изумрудной (уравновешенность света и тьмы, боковая освещенность) (Флоренский 1985: I, 61 и сл.); см. также (Флоренский 1999: III, 28 сл.). То, что кажется совершенно мистическим, в подобных сопоставлениях с явлениями природы убеждает в некой параллельности, существующей между миром физическим и миром идеальным. И только интуиция мистика может их связать – не причинной, но содержательной связью. Ведь для Флоренского – во всех случаях – не факты важны сами по себе, а отношения между фактами:

«Восприятие вещи как результата сил <…> составляет задачу науки» (Флоренский 1994: I, 54).

Есть и четвертое именование концепта, также традиционное для русской философии, но уже не связанное с энтелехией смыслового движения. Это – точка мэона («монада») как начало и конец всего.

«Точка и есть и не есть» – «так и ведется от древности борьба за первенство между точкой и пространством» (Флоренский 1996: II, 574, 576).

Мэон не есть ничто, это

«не отсутствие знания, не ουκ ον, а подлинная мощь знания, особое состоя-ние знания, μη ον… Западный рационализм мнит вывести из этого ничто – нечто и все; но не так мыслит об этом онтология Востока: ex nihilo nihil, и ничто творится только Сущим… το ουκ ον стало το μη ον» (там же: 56, 505).

Слова эти можно толковать различным образом, но то, что сказано о мэоне, например, Лосевым, доказывает, что здесь имеется в виду, скорее всего, символическое представление о концепте, который Флоренским понимается как самая «тонкая материя духа».

Всюду толкование идет в двух направлениях, «от чего и обратно». Позиция с точки зрения слова все сущности и явления