Теснясь вслед за любопытною толпой, я без расспрашиванийдобрел до главнейшего и опаснейшего пункта, где и увидел наконец Лембке,которого отыскивал по поручению самой Юлии Михайловны. Положение его былоудивительное и чрезвычайное. Он стоял на обломках забора; налево от него, шагахв тридцати, высился черный скелет уже совсем почти догоревшего двухэтажногодеревянного дома, с дырьями вместо окон в обоих этажах, с провалившеюся крышейи с пламенем, всё еще змеившимся кое-где по обугленным бревнам. В глубине двора,шагах в двадцати от погоревшего дома, начинал пылать флигель, тоже двухэтажный,и над ним изо всех сил старались пожарные. Направо пожарные и народ отстаивалидовольно большое деревянное строение, еще не загоревшееся, но уже несколько раззагоравшееся, и которому неминуемо суждено было сгореть. Лембке кричал ижестикулировал лицом к флигелю и отдавал приказания, которых никто не исполнял.Я было подумал, что его так тут и бросили и совсем от него отступились. Покрайней мере густая и чрезвычайно разнородная толпа, его окружавшая, в которойвместе со всяким людом были и господа и даже соборный протопоп, хотя и слушалиего с любопытством и удивлением, но никто из них с ним не заговаривал и непробовал его отвести. Лембке, бледный, с сверкающими глазами, произносил самыеудивительные вещи; к довершению был без шляпы и уже давно потерял ее.

– Всё поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то этонигилизм! – услышал я чуть не с ужасом, и хотя удивляться было уже нечему, нонаглядная действительность всегда имеет в себе нечто потрясающее.

– Ваше превосходительство, – очутился подле него квартальный,– если бы вы соизволили испробовать домашний покой-с… А то здесь даже и стоятьопасно для вашего превосходительства.

Этот квартальный, как я узнал потом, нарочно был оставленпри Андрее Антоновиче полицеймейстером, с тем чтобы за ним наблюдать и изо всехсил стараться увезти его домой, а в случае опасности так даже подействоватьсилой, – поручение, очевидно, свыше сил исполнителя.

– Слезы погоревших утрут, но город сожгут. Это всё четыремерзавца, четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре споловиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домовупотребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! – крикнул он,заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорелакрыша и кругом вспыхивал огонь. – Стащить его, стащить, он провалится, онзагорится, тушите его… Что он там делает?

– Тушит, ваше превосходительство.

– Невероятно. Пожар в умах, а не на крышах домов. Стащитьего и бросить всё! Лучше бросить, лучше бросить! Пусть уж само как-нибудь! Ай,кто еще плачет? Старуха! Кричит старуха, зачем забыли старуху?

Действительно, в нижнем этаже пылавшего флигеля кричалазабытая старуха, восьмидесятилетняя родственница купца, хозяина горевшего дома.Но ее не забыли, а она сама воротилась в горевший дом, пока было можно, сбезумною целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей, свою перину.Задыхаясь в дыму и крича от жару, потому что загорелась и каморка, она все-такиизо всех сил старалась просунуть сквозь выбитое в раме стекло дряхлыми рукамисвою перину. Лембке бросился к ней на помощь. Все видели, как он подбежал кокну, ухватился за угол перины и изо всех сил стал дергать ее из окна. Как нагрех с крыши слетела в этот самый момент выломанная доска и ударила внесчастного. Она не убила его, задев лишь на лету концом по шее, но поприщеАндрея Антоновича кончилось, по крайней мере у нас; удар сбил его с ног, и онупал без памяти.

Наступил наконец угрюмый, мрачный рассвет. Пожар уменьшился;после ветра настала вдруг тишина, а потом пошел мелкий медленный дождь, каксквозь сито. Я уже был в другой части Заречья, далеко от того места, где упалЛембке, и тут в толпе услышал очень странные разговоры. Обнаружился одинстранный факт: совсем на краю квартала, на пустыре, за огородами, не менее какв пятидесяти шагах от других строений, стоял один только что отстроенныйнебольшой деревянный дом, и этот-то уединенный дом загорелся чуть не преждевсех, при самом начале пожара. Если б и сгорел, то за расстоянием не мог быпередать огня ни одному из городских строений, и обратно – если бы сгорело всёЗаречье, то один этот дом мог бы уцелеть, даже при каком бы то ни было ветре.Выходило, что он запылал отдельно и самостоятельно и, стало быть, неспроста. Ноглавное состояло в том, что сгореть он не успел и внутри его, к рассвету,обнаружены были удивительные дела. Хозяин этого нового дома, мещанин, живший вближайшей слободке, только что увидел пожар в своем новом доме, бросился к немуи успел его отстоять, раскидав с помощью соседей зажженные дрова, сложенные убоковой стены. Но в доме жили жильцы – известный в городе капитан с сестрицей ипри них пожилая работница, и вот эти-то жильцы, капитан, сестра его иработница, все трое были в эту ночь зарезаны и, очевидно, ограблены. (Вотсюда-то и отлучался полицеймейстер с пожара, когда Лембке спасал перину.) Кутру известие распространилось, и огромная масса всякого люда и даже погоревшиеиз Заречья хлынули на пустырь к новому дому. Трудно было и пройти, до тогостолпились. Мне тотчас рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, налавке, одетого, и что зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он ине услышал, а крови из него вышло «как из быка»; что сестра его МарьяТимофеевна вся «истыкана» ножом, а лежала на полу в дверях, так что, верно, биласьи боролась с убийцей уже наяву. У служанки, тоже, верно, проснувшейся, пробитабыла совсем голова. По рассказам хозяина, капитан еще накануне утром заходил кнему нетрезвый, похвалялся и показывал много денег, рублей до двухсот. Старыйистрепанный зеленый капитанский бумажник найден на полу пустой; но сундук МарьиТимофеевны не тронут, и риза серебряная на образе тоже не тронута; изкапитанского платья тоже всё оказалось цело. Видно было, что вор торопился ичеловек был, капитанские дела знавший, приходил за одними деньгами и знал, гдеони лежат. Если бы не прибежал в ту же минуту хозяин, то дрова, разгоревшись,наверно бы сожгли дом, «а по обгоревшим трупам трудно было бы правду узнать».

Так передавалось дело. Прибавлялось и еще сведение: чтоквартиру эту снял для капитана и сестры его сам господин Ставрогин, НиколайВсеволодович, сынок генеральши Ставрогиной, сам и нанимать приходил, оченьуговаривал, потому что хозяин отдавать не хотел и дом назначал для кабака, ноНиколай Всеволодович за ценой не постояли и за полгода вперед выдали.

– Горели неспроста, – слышалось в толпе.

Но большинство молчало. Лица были мрачны, но раздражениябольшого, видимого, я не заметил. Кругом, однако же, продолжались истории оНиколае Всеволодовиче и о том, что убитая – его жена, что вчера он из первогоздешнего дома, у генеральши Дроздовой, сманил к себе девицу, дочь, «нечестнымпорядком», и что жаловаться на него будут в Петербург, а что жена зарезана, тоэто, видно, для того, чтоб на Дроздовой ему жениться. Скворешники были не болеекак в двух с половиною верстах, и, помню, мне подумалось: не дать ли тудазнать? Впрочем, я не заметил, чтоб особенно кто-нибудь поджигал толпу, не хочугрешить, хотя и мелькнули предо мной две-три рожи из «буфетных», очутившиеся кутру на пожаре и которых я тотчас узнал. Но особенно припоминаю одногохудощавого, высокого парня, из мещан, испитого, курчавого, точно сажейвымазанного, слесаря, как узнал я после. Он был не пьян, но, впротивоположность мрачно стоявшей толпе, был как бы вне себя. Он всё обращалсяк народу, хотя и не помню слов его. Всё, что он говорил связного, было недлиннее, как: «Братцы, что ж это? Да неужто так и будет?» – и при этомразмахивал руками.