– Господа, – обратилась Юлия Михайловна к надвигавшейсятолпе, в то же время увлекая за собою мужа, – господа, извините АндреяАнтоновича, Андрей Антонович нездоров… извините… простите его, господа!

Я именно слышал, как она сказала: «простите». Сцена былаочень быстра. Но я решительно помню, что часть публики уже в это самое времяустремилась вон из зала, как бы в испуге, именно после этих слов ЮлииМихайловны. Я даже запоминаю один истерический женский крик сквозь слезы:

– Ах, опять как давеча!

И вдруг в эту уже начавшуюся почти давку опять ударилабомба, именно «опять как давеча»:

– Пожар! Всё Заречье горит!

Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: взалах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за темнаступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половинысобравшейся на бал публики были из Заречья – владетели тамошних деревянныхдомов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвалишторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трехсовершенно разных местах, – это-то и испугало.

– Поджог! Шпигулинские! – вопили в толпе.

Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:

– Так и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все этидни оно чувствовало!

– Шпигулинские, шпигулинские, некому больше!

– Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!

Этот последний, самый удивительный крик был женский,неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Нестану описывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визгаиспуганных женщин, плача барышень. Вряд ли было какое воровство, но неудивительно, что при таком беспорядке некоторые так и уехали без теплой одежды,не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с легендами иприкрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою в дверях.

– Всех остановить! Не выпускать ни одного! – вопил Лембке,грозно простирая руку навстречу теснившимся. – Всем поголовно строжайший обыск,немедленно!

Из залы посыпались крепкие ругательства.

– Андрей Антонович! Андрей Антонович! – восклицала ЮлияМихайловна в совершенном отчаянии.

– Арестовать первую! – крикнул тот, грозно наводя на неесвой перст. – Обыскать первую! Бал устроен с целью поджога…

Она вскрикнула и упала в обморок (о, уж конечно, в настоящийобморок). Я, князь и генерал бросились на помощь; были и другие, которые нампомогли в эту трудную минуту, даже из дам. Мы вынесли несчастную из этого ада вкарету; но она очнулась, лишь подъезжая к дому, и первый крик ее был опять обАндрее Антоновиче. С разрушением всех ее фантазий пред нею остался один толькоАндрей Антонович. Послали за доктором. Я прождал у нее целый час, князь тоже;генерал в припадке великодушия (хотя и очень перепугался сам) хотел не отходитьвсю ночь от «постели несчастной», но через десять минут заснул в зале, еще вожидании доктора, в креслах, где мы его так и оставили.

Полицеймейстер, поспешивший с бала на пожар, успел вывестивслед за нами Андрея Антоновича и хотел было усадить его в карету к ЮлииМихайловне, убеждая изо всех сил его превосходительство «взять покой». Но, непонимаю почему, не настоял. Конечно, Андрей Антонович не хотел и слышать опокое и рвался на пожар; но это был не резон. Кончилось тем, что он же и повезего на пожар в своих дрожках. Потом рассказывал, что Лембке всю дорогужестикулировал и «такие идеи выкрикивали, что по необычайности невозможно былоисполнить-с». Впоследствии так и доложено было, что его превосходительство в теминуты уже состояли от «внезапности испуга» в белой горячке.

Нечего рассказывать, как кончился бал. Несколько десятковгуляк, а с ними даже несколько дам осталось в залах. Полиции никакой. Музыку неотпустили и уходивших музыкантов избили. К утру всю «палатку Прохорыча» снесли,пили без памяти, плясали комаринского без цензуры, комнаты изгадили, и толькона рассвете часть этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее пожарищена новые беспорядки… Другая же половина так и заночевала в залах, вмертвопьяном состоянии, со всеми последствиями, на бархатных диванах и на полу.Поутру, при первой возможности, их вытащили за ноги на улицу. Тем и кончилосьпразднество в пользу гувернанток нашей губернии.

IV

Пожар испугал нашу заречную публику именно тем, что поджогбыл очевидный. Замечательно, что при первом крике «горим» сейчас же раздался икрик, что «поджигают шпигулинские». Теперь уже слишком хорошо известно, что и всамом деле трое шпигулинских участвовали в поджоге, но – и только; всеостальные с фабрики совершенно оправданы и общим мнением и официально. Крометех трех негодяев (из коих один пойман и сознался, а двое по сю пору в бегах),несомненно участвовал в поджоге и Федька Каторжный. Вот и всё, что покаместизвестно в точности о происхождении пожара; совсем другое дело догадки. Чемруководствовались эти три негодяя, были или нет кем направлены? На всё этоочень трудно ответить даже теперь.

Огонь, благодаря сильному ветру, почти сплошь деревяннымпостройкам Заречья и, наконец, поджогу с трех концов, распространился быстро иохватил целый участок с неимоверною силой (впрочем, поджог надо считать скореес двух концов: третий был захвачен и потушен почти в ту же минуту, каквспыхнуло, о чем ниже). Но в столичных корреспонденциях все-таки преувеличилинашу беду: сгорело не более (а может, и менее) одной четвертой доли всегоЗаречья, говоря примерно. Наша пожарная команда, хотя и слабая сравнительно спространством и населением города, действовала, однако, весьма аккуратно исамоотверженно. Но немного бы она сделала, даже и при дружном содействииобывателей, если бы не переменившийся к утру ветер, вдруг упавший пред самымрассветом. Когда я, всего час спустя после бегства с бала, пробрался в Заречье,огонь был уже в полной силе. Целая улица, параллельная реке, пылала. Былосветло как днем. Не стану описывать в подробности картину пожара: кто ее наРуси не знает? В ближайших проулках от пылавшей улицы суета и теснота стоялинепомерные. Тут огня ждали наверно, и жители вытаскивали имущество, но всё ещене отходили от своих жилищ, а в ожидании сидели на вытащенных сундуках иперинах, каждый под своими окнами. Часть мужского населения была в тяжкойработе, безжалостно рубила заборы и даже сносила целые лачуги, стоявшие ближе когню и под ветром. Плакали лишь проснувшиеся ребятишки да выли, причитывая,женщины, уже успевшие вытащить свою рухлядь. Неуспевшие пока молча иэнергически вытаскивались. Искры и гальки разлетались далеко; их тушили повозможности. На самом пожаре теснились зрители, сбежавшиеся со всех концовгорода. Иные помогали тушить, другие глазели как любители. Большой огонь поночам всегда производит впечатление раздражающее и веселящее; на этом основаныфейерверки; но там огни располагаются по изящным, правильным очертаниям и, приполной своей безопасности, производят впечатление игривое и легкое, как послебокала шампанского. Другое дело настоящий пожар: тут ужас и всё же как бы некотороечувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня,производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некотороесотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам,которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейноготитулярного советника… Это мрачное ощущение почти всегда упоительно. «Я, право,не знаю, можно ли смотреть на пожар без некоторого удовольствия?» Это, слово вслово, сказал мне Степан Трофимович, возвратясь однажды с одного ночногопожара, на который попал случайно, и под первым впечатлением зрелища.Разумеется, тот же любитель ночного огня бросится и сам в огонь спасатьпогоревшего ребенка или старуху; но ведь это уже совсем другая статья.