несколько русских дворян, присылавшихся в королевский лагерь из Новгорода и Пскова со специальной целью наблюдать за ходом военных действий. По отпискам Судейкина и по показаниям этих дворян в Москве и Ф. А. Головин и сам Петр знакомились с положением дел под Ригой.

Со взятием Динаминде почти совпало возвращение короля Августа из его саксонских владений в Варшаву в ночь на 13 марта. Следует все время помнить, что войну со шведами Август начал только в качестве саксонского курфюрста и вел ее только своими саксонскими войсками. Речь Посполитая войны Швеции не объявляла, в военных действиях участия не принимала, почему и шведский резидент продолжал оставаться в Варшаве. Королю предстояло поработать над общественным мнением в Польше, чтобы склонить его к участию в войне. Этим, по свидетельству Судейкина, Август и стал заниматься тотчас же по возвращении в Варшаву, вызвав к себе уже утром 13 марта кардинала-примаса, с которым совещался по вопросу о войне. Король, передает Судейкин, на этом совещании изложил восемь причин, заставивших его предпринять поход на Ригу, среди которых указывались: обязательство короля, внесенное в принятие им при избрании pacta conventa, вернуть Польше отобранные от нее балтийские земли, далее ходатайства рижских граждан и вообще лифляндских обывателей (у которых шведы отняли старинные их права) о принятии их в подданство короля; наконец, король указывал на удобство момента, когда Карл XII находится в войне с Данией и когда у самого шведского населения происходят раздоры и несогласия. Все эти и разные другие причины войны были затем опубликованы во всеобщее сведение[724].

Судейкин видел короля на приеме во дворце по случаю его приезда, состоявшемся 14 марта, а затем имел у него две аудиенции для представления ему двух царских грамот. Из этих аудиенций первая — 4 апреля — была торжественная и публичная, а вторая — 6 апреля — приватная. На первой он представил королю царскую грамоту с просьбой о восстановлении почты на Вильну, так как направление на Ригу было по случаю военных действий невозможно; вторая заключала в себе просьбу о судьбе Цеперского православного монастыря, обращенного в унию. Судейкин не счел возможным представить обе грамоты на одной аудиенции, так как, по его мнению, в торжественном поезде во дворец везти одному подьячему сразу две грамоты было бы неприлично, а другой из находившихся при нем двух подьячих оказался болен. Торжественная аудиенция прошла по обычному шаблону; интереснее рассказ Судейкина о приватной. 6 апреля, за два часа до вечера, только что резидент окончил составление реляции в Москву о разных происшествиях и слухах, приехал к нему Ян Окраса и сказал, что король приказал ему, резиденту, быть тотчас же у себя «приватно» с царской грамотой, которую он желал подать. Немедленно Судейкин отправился к королю с Окрасою, «сев в карете, — как он отмечает, — он, посланник, с правую сторону, а Ян Окраса с левую сторону, а против посланника дворянин с грамотою». Когда он прибыл во дворец, вышедший «из покоевой», т. е. из комнаты короля, воевода мальборгский, встретив его, сказал, чтобы он шел к королю с грамотой один, и он, взяв грамоту, вошел в комнату короля. Войдя, поздравлял его «против наказу, а изговоря речь, поклонился рядовым поклоном», затем подал королю грамоту, обернутую и зашитую в тафту. Король, как рассказывает далее Судейкин, принял грамоту из его рук правой рукой «под самый испод», т. е. за нижний край, «и, взяв на столе ножичек, зашивку взрезал и распечатал сам и, развернув тое грамоту, спрашивал… у него, посланника, немецким языком про здоровье великого государя». Переводчиком с немецкого на польский язык был воевода мальборгский: Судейкин знал польский язык. Август сказал далее, чтоб он, посланник, «не подивил, что он, король, сам титл царского величества не может выговорить», сенаторов, кто бы мог эти «титла» говорить, никого теперь нет, потому он и велел посланнику быть у себя приватно. Когда грамота будет переведена, он, «выразумев» ее содержание, укажет «учинить респонс». Затем он спрашивал, что у посланника через последнюю почту из Москвы есть нового, где теперь находится царское войско. «И, посмотря на него, посланника, также и на воеводу мальборгского, всмихнувся, спросил: что теперь у войск царского величества под Нарвою и в Лифлянтах чинится? Чтоб он, посланник, о том объявил, не скрывая». В Варшаве подозревали намерение Петра овладеть Нарвой, боялись и не желали этого и почему-то в апреле 1700 г. думали, что царские войска уже стоят под Нарвой. Может быть, насмешливый вопрос короля имел целью вызвать Судейкина на откровенные сообщения. Но посланник ответил, что с последней почтой из Москвы им, кроме двух представленных королю грамот, никаких ведомостей не получено, а на предложение короля доложить ему о делах, которые он имеет до него, доложил о предметах, которых касались полученные царские грамоты, т. е. о возобновлении почты через Вильну на Кенигсберг, о Цеперском монастыре и о некоторых пограничных делах между подданными обоих государств. Обещав дать ему по этим заявлениям скорый ответ, король ушел в свою «покоевую», откуда принес чертеж «и показывал посланнику, какова Рига крепостию и в которых местех фертеция Динеминды отобраны». Посланник высказал по этому поводу несколько комплиментов и пожеланий, «выхваляя, говорил, что помощью всесильного Бога и заступлением Пресвятые Богоматери, также и его королевского величества счастием и храбростию войск его… такая твердая фортеция Динеминды отобрана. Даруй той же всемогущий Господь Бог отобрать под свою королевскую державу и самую Ригу». В заключение аудиенции король просил, если посланник получит какие-либо новости из Москвы и из других мест, объявлять ему. Судейкин выразил готовность и, «поклонясь его королевскому величеству… поехал к себе на двор»[725].

Как видно из этого разговора, Августу II взятие Динаминде доставляло удовлетворение, которым он поделился с русским посланником, хотя он и сожалел о тяжелых жертвах, принесенных под Динаминде. Как передает тот же Судейкин в другом своем донесении, король, получив через нарочного курьера ведомость о взятии Динаминде, «с одной стороны, утешился и был весел, а с другой стороны, печален о своих знатных кавалерах, которые побиты и поранены»[726]. Однако в потере этих знатных кавалеров, среди которых ближайшим к нему был генерал Карлович, король вскоре утешился. Весной и в начале лета в Варшаве перед отправлением на войну шла та же веселая и беззаботная жизнь, какую перед тем Судейкин наблюдал в Лейпциге и Дрездене. «Королевское величество, — доносил он в Москву в середине апреля, — забавляется по вечерям на операх и на комедиях… а в день по часту изволит ездить на Беляны»[727].