же НКВД, из того же «истребительного батальона», сейчас поменявший обличье, вальяжный, уверенный в себе, но такой же всесильный, он убедил нашего писателя, всё у тебя получится, издашь книгу снимешь фильм, получишь должность, только слушай меня, а то, что придётся продать душу дьяволу, не слушай никого, всё это «литература», которая не имеет отношения к жизни.

Пройдёт время и наш писатель попытается примириться с жизнью, предаст анафеме всё земное и придумает планету где всё «чисто и светло»[879]. Думая, что сумел компенсировать своё предательство.

Теперь попробуйте представить этот аккорд, где и Меси, и сам писатель, и Джумри, и Таптык, и Джебраил, и Мухтар киши, и доктор Реваз, и всесильный, и люди НКВД.

Меси захлёбываясь рассказывает. Остальные плачут. Больше всего от бессилия.

И надо всем, параллельно со всем, звук, мелодия, прекрасной Сёйли.

Способны мы услышать такое созвучие, такой аккорд?

Я попробовал, у меня созвучие не получается. Только скрежет, даже прекрасной Сёйли не удаётся придать этому созвучию музыкальность.

Вместо баховской гармонии страшная кокофония, от которой хочется убежать куда глаза глядят.

…возвращаюсь к повести «Звук свирели»: неизбежный итог страшного откровения Меси

Это кончилось тем, чем должно было закончиться.

Все понимали, Селькору никому ничего не пришлось объяснять.

Кто-то сообщил «начальнику политотдела» (politetdelinin nəçənniyi),

тот послал телеграмму в Москву

сообщил, что в Азербайджане обнаружились «классовые враги»,

они ведут антисоветскую пропаганду

в частности говорят непристойные слова о товарище Сталине.

В дело включился «истребительный батальон» и Меси был убит, вместе с другим «гачагом», Дагдаган Алы (от «даг» – гора, тот, кто скрывается в горах).

Их трупы для устрашения привёз в село председатель Джебраил, который участвовал в убийстве.

Его специально выпустили из тюрьмы, и как человека, который хорошо знает эти места, и – что не менее важно – чтобы руки его были в крови, чтобы он сам стал винтиком «истребительного батальона».

«Распалась связь времён», ничего другого обо всём этом не скажешь. Распалась, чтобы продемонстрировать свою зловещесть, зловонность, фантасмогоричность, безумность.

Таптык продолжает гнуть свою линию, обращаясь к Джебраилу:

«как ты посмел сюда вернуться. Сыновья Мухтара не настолько мертвы, чтобы скот, который насиловал нашу мать, не только остался живым, но и господствовал над нами».

Его с трудом удерживают, зная, что у него есть пистолет.

Тогда он бросается к брату, теребит его, просит, захлёбываясь от плача, —

Убей его! Убей его! Убей!

А Джумри, будто ничего не слышит, ничего не понимает, отрешённо смотрит на происходящее.

Председатель Джебраил, лицо перевязано бинтом, весь вид которого устрашающий, подлинный Азраил, говорит спокойно, будто переступил через что-то, переступать через которое человеку не следует:

– Напрасно вы заставляете меня говорить.

Могу сказать только одно, ни у старцев наших нет ума, ни у молодых!

Покойный, которого сегодня утром я своими руками омыл кровью, был прав.

Все вы скоты. Начиная от старых, до этих молодых «борцов за честь», все вы скоты!

Трупы к этому времени вывалили из арбы, они валяются в пыли, что по мусульманским обычаям

…не только по мусульманским, но речь идёт о мусульманском мире…

является большим грехом, поскольку тело умершего следует немедленно омыть, завернуть в саван, и в тот же день похоронить.

А в стороне, тихо произносит мусульманскую молитву дядя Мехбалы, будто просит Всевышнего, простить их всех за эту зловонность, которая всё больше отравляет всё вокруг.

…приговор истории, из которой выпало маленькое азербайджанское село

Кажется, «распавшаяся связь времён» и есть окончательный приговор и этому селу, и этому миру.

Маленькое азербайджанское село жило на отшибе исторического времени. История здесь присутствовала через «начальство», которое отдавало приказы от имени неведомого им Большого мира. Во всём остальном, они жили так, как жили их деды и прадеды. Теперь они постепенно скатываются в «чёрную дыру». К обычаям дедов и прадедов вернуться уже невозможно, а историческое время (XX век?!) для них окончательно потеряно.

Вслушаемся.

Муса, Меси, туберкулёзный бек:

«Никого мне не жалко. Потому что среди тысяча шестисот ваших семей, нет ни одного человека. Все скоты»

Милиционер, потом председатель, Джебраил:

…напомним, Джебраил, или Гавриил, один из четырёх ангелов в исламе, тот, который открыл пророку Мохаммеду Коран…

«Наступит время, когда вы повзрослеете, и будете презирать собственный народ!

Вот тогда, вы станете людьми и поймёте причину наших несчастий».

Председатель сельсовета, суровый Гылындж Гурбан (Сабля Гурбан):

«всё дело в этих свирелях, их надо немедленно уничтожить, никакой крамолы не будет.

…«взять все книги, да и сжечь»[880], самое простое решение…

Дядя Мехбалы, своеобразный полюс умиротворения сознания сельчан:

«Ничего не изменится, ничего не изменится».

…слова, которые нередко можно услышать и сегодня и среди элиты, и среди обычных людей, контрапунктом к навязываемому сверху самодовольству и самоублажению…

Жизнь берёт своё, но это уже жизнь без жизни, жизнь как траурный ритуал.

Наступает весна, сельчане снова бросают семена в землю, подростки рядом с женщинами, бросают семена в молчании, полуголодные настолько, что как горько шутит один из них, раз в неделю не могут пойти до ветру, чтобы опорожниться.

Сам писатель охвачен апокалипсическим ужасом и не пытается его скрыть.

…театр масок

А теперь попробуем посмотреть на происходящее, как на театр масок. Или как на клоунскую репризу в духе Федерико Феллини[881].

Туберкулёзный пророк в возрасте сорока лет играет на свирели, но не выдерживает музыкальных иносказаний, переходит на речь, нервную, беспокойную, тревожную, захлёбывается от собственной речи.

Погибли все его близкие, понимает, скоро погибнет и он сам, всё равно решил перешибить «истребительный батальон».

Рыжий клоун[882]? Возможно. Если хватит сил не демонизировать «истребительный батальон», и хотя бы улыбнуться безумной дерзости безнадёжно больного человека.

Другой юноша, большой, красивый, нежный, чувствительный.

Девушки так и рвутся постоять рядом, но он слишком близко их не подпускает. Сквозь них прорывается запах женщины, а он ангел, в прямом и переносном смысле слова. Запах всего земного ему чужд.

Не выдержал потрясения, мать для него была не просто мать, много больше, за порогом земной предустановленности жизни, взорвался диким рёвом, потом на самом краю мрачной бездны мира, остановился, окончательно перешагнул за грань земного, буквально сошёл с неё, как сходят с ума, вернулся в свой ангельский облик.

Только и осталось им, играть на свирели-шимшеде, пытаясь передать людям важный звукосмысл.

Белый клоун? Возможно. Если хватит сил разглядеть некое комическое начало в превращение земного юноши в бестелесного ангела.

Только и осталось им вместе идти по жизни.

Пока одного из них не изрешетят пулями.

Рога Искендера…

В повести Исы Гусейнова «Телеграмма»[883],