Относительно пассивная политика нейтралитета соответствовала переменам в структуре венецианского общества. Растущими отраслями экономики стали промышленность и сельское хозяйство, а не международная торговля и грузоперевозки. В массе своей простолюдины были заняты в невоенных отраслях промышленности, а аристократия все больше привязывалась к своим землевладениям и не склонна была подвергать опасностям войны ни себя, ни свои фермы и виллы. Вложения в землю стали результатом того же духа деятельности с целью получения прибыли, который некогда побуждал их вкладывать деньги в международную торговлю. Следует объяснять подобные перемены не изменениями в настрое, но переменами в капиталовложениях, а затем и в состоянии духа.

Все эти обстоятельства больше предрасполагали венецианцев к миру, нежели к войне. Их отношение идеализировал и оправдал Паоло Парута, способный дипломат и литератор, который после Пьетро Бембо продолжил составлять официальную историю Венеции. В своем трактате «О совершенстве политической жизни» Парута опровергает доктрину Макиавелли о том, что высшее благо в политической жизни – это власть: либо государства, либо добродетельных людей. Парута, наоборот, начал с утверждения, что целью политики является счастье, и закончил восхвалением мира. «Наслаждение плодами мира, – писал он, – вот истинная цель, к которой следует направить все военные учреждения и действия». Косвенным образом сравнивая Рим с Венецией, он продолжал: «Следовательно, тот правитель или та республика, которая посвящает все свои помыслы и внимание вой нам, заставляет одну войну порождать другую, дабы расширить границы своих владений, находится не на том пути, который приведет к благосостоянию, заключающемуся не в господстве над многими народами, но в справедливом управлении и поддержании мира и спокойствия среди своих подданных».

Парута сам был одним из тех послов, которые поддерживали высокую дипломатическую репутацию Венеции, несмотря на военную слабость Сиятельнейшей. Вершины своей карьеры он достиг, когда служил послом в Риме. Венеция стала первым итальянским государством, признавшим Генриха IV королем Франции. Это произошло в то время, когда Генриха отлучили от церкви и считали еретиком, а Испания и Австрия поддерживали его соперника. Выказав и тактичность, и упорство, доказывая папе, что только Генрих IV способен стать противовесом Испании, Парута подарил Венеции престижную роль в примирении Генриха с папством – триумф миротворческой дипломатии.

Жизнеспособность венецианского республиканского духа в этот период между двумя эпидемиями чумы породила своего рода зачаточную партийную систему. Конечно, никаких официальных партийных организаций в Венеции не было, саму идею партии по-прежнему отвергали, как в Англии, когда люди впервые начали делиться на вигов и тори. Но семейные фракции на время затенили более крупные объединения, связанные с конституционными вопросами и международной политикой. С одной стороны находились те, кого называли «молодыми». Этот ярлык на протяжении столетия относился к «изгоям», старавшимся попасть во «внутренний круг». Они выступали сторонниками более решительных действий, чем «старая гвардия». По мере развития партийные ярлыки «старые» и «молодые» утратили буквальное значение подобно ярлыкам «левые» и «правые». Но нечто похожее на подобное разделение существовало в Венеции в 1580–1630 годах.

«Молодые» черпали вдохновение в гостиной дворца Морозини в квартале Санлука, где председательствовал Андреа Морозини, сменивший Паруту на должности официального историка. Этот «молодой Морозини» прославился как пример общественного лидера нового типа, который появился в европейском обществе, свободный от дворцовых церемоний и ученых программ. В Венеции было много академий, где не уделяли такое внимание литературе, как во Флоренции, а больше занимались естественной историей. Однако во дворце «молодого Морозини» встречались не только ученые-математики, такие как Галилео Галилей, или ученые монахи, как Паоло Сарпи, но и влиятельные государственные секретари, благородные купцы, которыми были многие из Морозини, и государственные деятели, такие как Леонардо Дона, собиравшийся стать дожем. Все они встречались на основе равенства, могли свободно говорить на интересующие их темы. Такая неформальная обстановка стала примечательным обстоятельством в то время, когда всячески подчеркивались классовые различия. Молодой Морозини задал интеллектуальный тон «молодых». Интерес возбуждали новые идеи, приходившие из Франции, Англии и Нидерландов, но особенно из Франции. Готовность «молодых» выслушивать опасные идеи стала важной частью их настроения и отличала от «старых».

Вопрос венецианской конституции касался роли Совета десяти. «Молодые» хотели обуздать то, что они считали олигархией. В 1582–1583 годах они провели закон об ограничении влияния Совета в финансовых и международных делах. Снова сделав центром решений в таких вопросах сенат, они дали многим аристократам право голоса в решении важных вопросов.

Самым разительным противоречием между двумя этими группами было их отношение к Испании и политике нейтралитета. «Молодые» склонялись к более настойчивой политике, для них соблюдение равновесия и нейтралитета как будто было равносильно подчинению испанскому владычеству в Италии. Они смотрели на Францию, Англию и Нидерланды не только в поисках новых идей, но, превыше всего, ища союзников, которые могли бы помочь свергнуть испанское владычество. «Старики», возможно, и разделяли их возмущение властью испанцев, но были менее решительными и, благодаря своему благосостоянию, которое включало много церковных приходов, более склонны избегать опасности ссоры с испанцами или папами.

«Молодых» сплачивало их отношение к церкви. Традиционные венецианские связи церкви и государства, религии и политики подверглись испытаниям в период контрреформации. Оживившись благодаря возрождению религиозного рвения, папы более ревностно отстаивали свои права, в чем их часто поддерживала Испания. Многие венецианцы считали папство замаскированной властью испанцев. Для одних антиклерикализм стал вопросом чисто политическим. Для других это был религиозный вопрос, ибо они испытывали «глубокое чувство личной ответственности в духовных вопросах» и не желали, чтобы ими руководил папа. Особенно они возражали против иезуитов – из-за искусства, с каким иезуиты пользовались тайной исповеди для того, чтобы руководить умами с далекоидущими политическими последствиями.

В начале XVI века, до того как резко обозначились различия между протестантами и католиками, область Венето славилась развитием и распространением идей, которые становились влиятельными между группами, которые постепенно формировались как анабаптисты, но лютеранство и кальвинизм нашли там не слишком много последователей. В конце века, как и в его начале, Венеция славилась пышностью религиозных обрядов и толпами, которых привлекали религиозные реликвии и сообщения о чудесах. Те немногие венецианские аристократы, которые перешли в протестантизм, не пользовались особым политическим влиянием. Но вопросы об отношениях церкви и государства возбуждались протестантскими мятежами по ту сторону Альп и принимаемыми католиками контрмерами, и в этих отношениях венецианская традиция была характерной. Хотя в большинстве западноевропейских стран епископы выступали главными священниками, в Венеции они были отстранены от какой-либо политической деятельности. До 1451 года высшее духовное лицо Венеции, патриарх, располагался в небольшом городке Градо. Позже его местопребывание перенесли в Венецию, но только в церковь в Кастелло, а не в собор Святого Марка, главный храм города, ибо тот считался храмом дожа. Патриарх и другие представители высшего духовенства избирались голосованием в сенате, который посылал имена кандидатов на одобрение папе. Приходских священников выбирали домовладельцы тех приходов, в которых они служили. Церковная собственность в Венеции облагалась налогом, а церковников, обвиняемых в преступлениях, судили в государственных судах. Во многих других непоколебимо католических странах также имелись специальные учреждения, подкреплявшие контроль государства над церковью. Примером может служить королевский контроль над испанской инквизицией. Но в других итальянских городах-государствах папская власть была не настолько ограниченна, как в Венеции, и церковь не так решительно контролировалась государством.