– Я это знаю… он мне сказал это, – говорит она нетерпеливо.

– Что же вы ему ответите?

– Ах, боже мой, конечно, ничего!

– Он хороший человек, Вера.

– Опять! Опять вы меня сватаете? – раздраженно произносит она.

– Как это опять? – спрашивает он, слегка усмехаясь.

– Вы вечно меня сватаете. Вспомните Юркина, Полибина, Ванса.

– Все это были ваши «поклонники». Этот же любит вас – любит серьезно; я вам это опять говорю.

– А вы помните, что я вам тогда отвечала, Арсений Михайлович? – вдруг подняла она голову, пристально смотря на него и опустя руку, державшую цветы.

– Я думал, Вера, что этот нелепый каприз уже забыт вами.

– Забыт? – вскричала она нервно. – Вы решили, что это каприз? Каприз то, чем я живу и для чего я живу! Почему моя любовь к вам каприз, а моя любовь к первому встречному не будет капризом?

– Потому что это неестественно – нельзя любить мужчину-полутруп, нельзя любить больного старика.

Она рассмеялась злым смехом.

– Вы рассуждаете сейчас именно как настоящий мужчина! Мужчина, которому во веки веков не понять женской души, потому что у него только тело. Не помню, кто-то сомневался в существовании души у женщины. А я, Арсений Михайлович, сомневаюсь, что у мужчин есть душа. Не улыбайтесь насмешливо. Мужчина судит женщину по себе. Ему нужно ее тело, ее наружность – те наслаждения, которые она дает ему. И если женщина стара, больна или не может быть ему женой, он с равнодушием или отвращением уйдет от нее. Поймите же, что мы, женщины, любим душой, нам не надо тела, мы любим, ничего не требуя!

Она, говоря это, приближалась к нему и теперь стояла у самого кресла, на котором он сидел.

– Я не буду спорить, – продолжила она презрительно, – что есть женщины развратные, которые любят так же, как любит мужчина, и сами же вы, мужчины, презираете их! Так не судите же всех женщин по этим «женщинам без души». Поймите, что чувственность у нас на последнем плане. Поймите же это, милый, дорогой, любимый, не заставляйте же меня страдать, постоянно навязывая мне то, что мне противно. Я хочу чисто любить. Свято и чисто!

– Это не святость и чистота, Вера, – это извращение, отсюда ваши болезни, отсюда ваша нервность, ваши беспричинные слезы…

– Извращение! Что вы сказали? – вдруг прервала его Вера, отшатнувшись и выронив цветы к его ногам.

По его лицу скользнуло как бы страдание.

– Мне жаль, Вера, что я проговорился, но это, пожалуй, и к лучшему. Мне было слишком тяжело и день ото дня тяжелее. Может быть, вас возмутит и огорчит то, что я вам скажу, но больного, мне кажется, надо лечить и лучше сделать ему операцию, чем… Поверьте, моя дорогая, мне тяжело и больно подвергать вивисекции вашу душу, но что поделаешь. Дольше это тянуть нельзя. Зная причину болезни, от нее легче вылечиться.

Вера стояла перед ним молча, с каким-то не то испугом, не то изумление, смотря ему в глаза.

– …Вы сейчас назвали свою любовь любовью чистой и святой, а я называю ее извращением. Извращения бывают всякого рода, вы это знаете из Крафта Бинга, и вы, Вера, можете чувствовать страсть к мужчине, который не хочет проявить этой страсти по отношению к вам. Вспомните, вы любили вашего мужа, пока он не увидел в вас женщины. Архипов, весь занятый, весь поглощенный своей идеей, так же относился к вам. Будь иначе, вы бы не полюбили его. Ах, как вы его скоро забыли. Как скоро вы полюбили меня, потому что я полутруп, потому что и для меня вы, как женщина, не существуете. Мне иногда хотелось притвориться, изобразить, что я ожил, проявить страсть к вам, чтобы вылечить вас от любви ко мне, но я думал: «она сейчас же уйдет», уйдет разочарованная, «в чистой» своей любви, в погоне за новой такой-же любовью. Бедный, слабый ребенок, вы бы ушли, беспомощная, не приспособленная к жизни, на нужду и тяжелый труд, а я люблю вас, как дочь, Вера, в память тех горьких минут, что мы вместе пережили.

Она вдруг взялась за голову и, дико посмотрев на него, пробормотала:

– Так объяснять… так ужасно, так грязно объяснять!

– Болезнь не может быть грязью – это несчастье, Вера, – просто надо лечиться. Как? Это вам скажет психиатр.

– Нет! нет! Это возмутительно, – вдруг опомнилась она, и бледное лицо ее залилось краской. – Нет, никогда ни одно грязное чувство не пачкало моей любви, никогда я не искала физической близости.

– О чем же я и говорю, Вера! Ваша страсть выражалась в других ощущениях, более тонких: я многое замечал, чего вы сами не замечали за собой.

– Говорите!

– Зачем?

– Говорите, я хочу знать, хочу! – крикнула она, сжимая до боли свои руки.

– Ваше постоянное желание говорить о платонической любви, ваш голос, когда вы читали в книгах о страданиях этой любви, ваш взгляд экстаза, когда я чувствовал себя особенно слабым и больным… Если бы я был холодный наблюдатель-психолог, я бы, может быть, придумал вам более сильные ощущения… Вера, можете вы сказать мне, что одна, ночью, вы не доводили себя до экстаза, рисуя себе картины, как я умираю на ваших руках. Да не только я, вам, верно, грезились и другие мужчины, вереница мужчин, идущих мимо с устремленными вдаль глазами, немых и воздушных, как призраки, с бледной улыбкой смотрящих на ваши страстно протянутые к ним руки.

Вера стояла, опустив голову.

Вдруг она подняла ее, оглянулась, словно проснувшись, и пошла к двери.

– Постойте, Вера, дайте мне сказать вам еще раз. Этот человек любит вас, подумайте об этом – не разбивайте его жизни. Вы вылечитесь – и будете счастливы.

Она подняла голову, опять неопределенно, словно лунатик, посмотрела вокруг.

– А если… если я не хочу выздоравливать… позвольте мне остаться с вами! – произнесла она звенящим голосом.

Но вдруг бледное лицо ее залилось краской. Она взялась за голову и сухо сказала:

– Впрочем, я подумаю… подумаю… о г-не Вакшакове. Завтра скажу.

И она быстрыми шагами вышла из комнаты.

Яков Семенович стоял перед Шахотиным, растерянно вертя фуражку в руках, и спрашивал голосом, в котором звучало отчаяние:

– Неужели она уехала? Так внезапно! Но почему? Почему она оскорбилась моими словами? Я ни на что не надеялся… я просто не мог молчать! – прибавил он с отчаянием.

– Вера Михайловна – женщина нервная и взбалмошная – я знаю ее давно, ее поступки бывают часто странными, но это бегство среди ночи меня самого удивило, – пожал плечами Шахотин, с