(Если рассудить, в ту пору были все предпосылки для того,чтобы изменить русскую историю. Меншиков был в вечных контрах с Елизаветой Петровной– историкам это известно. А если бы – нет? Попробуем представить себе это:после смерти Екатерины I Елизавета занимает русский престол уже в 1727 году,неизвестно, как бы все сложилось, ясно одно: Россия по крайней мере была быизбавлена от Анны Иоанновны с ее немецкой сворой.

Вполне возможно, что никогда не появились бы в России КарлПетер Ульрих герцог Голштинский, он же Петр III, и София-Фредерика-Августапринцесса Ангальт-Цербтская, она же Екатерина II. Возможно… Да все, чтоугодно, – другие времена, другие люди, история, шедшая бы по темнезыблемым законам развития, но – чуточку иначе. Как? Знать не дано…)

И кончилось – Березовом. Меншиков пал. Есть злая ирония втом, что его свалили члены им же созданного Верховного тайного совета, чтоотправил его в ссылку сын царевича Алексея, задушенного в тюремной камере то лисамим Меншиковым, то ли просто в присутствии герцога Ижорского. Есть в этомкакая-то нотка грустной справедливости…

Кавалерия святого Александра-Невского, отобранная уМеншикова (употребляется в смысле – орден), перешла на грудь князя ИванаДолгорукого, понявшего однажды, что он влюблен в Наташу Шереметеву.

1729: Долгорукие

Вокруг трона их имелось немало: прославившийся в персидскихпоходах полководец Василий Владимирович и брат его Михаил, братья Иван, Сергейи Алексей Григорьевичи, знаменитый дипломат Василий Лукич, член Верховноготайного совета, как и Алексей. Не считая, разумеется, самого фаворита, пожалуйнаиболее безобидного изо всей честной компании. Если разобраться, дружба его симператором (не лишенная, конечно, известной доли практицизма) былаобыкновенной дружбой двух юнцов: одного – уходящего из детства, другого – лишьнедавно оттуда ушедшего. И этих юнцов, понятно, интересовали в первую очередьбалы, праздники и охоты, а не государственные дела.

Меж тем дела были далеки от благолепия и порядка.Разбойников на дорогах расплодилось несказанное количество. Армия и флот впечальном состоянии – крайняя недостача амуниции и припасов, многие офицерыввиду нехватки средств выдворены в отставку, строительство военных кораблейпрекращено. Волновались калмыки и башкиры. По Петербургу гуляли подметныеписьма – писали, что-де у Евдокии Лопухиной есть сын, каковой скрывается наДону у казаков, и опальная жена, отправленная Бомбардиром в монастырь, желаетсына воцарить. Писали всякое… Шведы, оправившись несколько от былых уроков,полагали, что сейчас самое время рискнуть и отобрать назад отвоеванное у нихПетром. Финансы, само собой, находились в крайне расстроенном состоянии, и ихтщетно пыталась упорядочить Комиссия по коммерции, только что разрешившаяпоследним указом строить заводы в Иркутской и Енисейской провинциях. Строитьмог народ всякого звания – деньги пытались найти где только возможно.

Однако наших юных титулованных друзей все это заботило мало,тем более что императорское звание имело давнюю привилегию – государственныедела можно переложить на плечи приближенных, благо испокон веков охотниковторопливо подставить плечо находилось гораздо больше, чем требовалось. Великиймастер и охотник подставлять плечо, герцог Ижорский пребывал в могиле, его спревеликой готовностью заменили Долгорукие. Фавор был небывалым – 19 ноября1729 года объявлено, что император вскорости соизволит вступить в брак скняжной Екатериной Григорьевной Долгорукой. 30 ноября состоялась и помолвка,семилетнюю Екатерину начинают официально величать ее императорским высочеством.

Это было всего лишь повторение хода Меншикова, едва неженившего императора на своей Марье. Оно-то и тревожило фельдмаршала ВасилияВладимировича, самого уважаемого из всей фамилии, высказавшего, как ни странно,в тесном кругу недовольство помолвкой. Ларчик открывался просто – фельдмаршалбоялся, что, идя по стопам Меншикова, Долгорукие разделят его участь. Так чтосостоялся крупный спор, раздоры и словопрения. Вообще отношения внутри фамилиимало напоминали братскую любовь и нежность – князь Алексей терпеть не мог сынаИвана, Екатерина ненавидела брата (что в будущем, стань она императрицей,неминуемо сулило Ивану определенные неудобства). Но это дела семейные. В минутуопасности полагалось действовать сообща.

Князь Иван, обер-камергер, тайный советник, майорПреображенского полка и кавалер высших орденов, при близком знакомстве сосвидетельствами о нем современников симпатии особой, несмотря на его равнодушиек придворным интригам, не вызывает. Как раз потому, что энергия, нерастраченная на паркетную грызню, с лихвой тратилась на развлечения, поройвесьма непривлекательные. Поименно всех тех, кто получил тумаки от разгульнойкомпании фаворита, мы не знаем – как не знаем в точности и имен всех женщин,имевших несчастье понравиться Ивану, – применять силу он в таких случаяхне гнушался и не считал это чем-то зазорным. Словом, фигура отнюдь нелирическая. И тем не менее, и все же…

Вряд ли возможно быть в девятнадцать лет столь ужзаконченным подонком. Если вдуматься, это был не более чем до пределаразбалованный своим особым положением юнец. Мог и оформиться в отъявленнуюсволочь. Мог и, перебесившись, блеснуть талантами – воинскими или иными, родДолгоруких дал России немало выдающихся людей. Однако кем мог бы стать князьИван, оставаясь в коловращении столичного бомонда, гадать бессмысленно. Намизвестно лишь, что однажды он понял, что влюблен в Наташу Шереметеву.

Балы 1729 года

О светелках, девичьих тюрьмах, уже прочно забыли. Никому ужене казалось богомерзким и идущим противу канонов российского бытия то, чтокавалеры танцуют с дамами под завезенную из немцев музыку (хотя ударение в этомновом для Руси слове еще ставили на втором слоге) и ведут галантные словесныедуэли, сиречь флирт. Если для молодежи времен Петра I сие времяпровождение привсей его приятности оставалось иноземной новинкой, к коей следовало привыкать,то сейчас выросло второе поколение, уже не представлявшее себе жизни без балови менуэта, – восемнадцатилетние 1729-го, как и молодежь любых другихвремен, смутно представляли себе то, что происходило до их рождения, и считали,что, конечно же, Санкт-Петербург, стольный град, существовал со дня сотворениямира или по крайней мере времен Владимира Крестителя.

Переведенная и напечатанная в год Полтавской битвы«Грамматика любви», учившая, «како вести любовные разговоры и возбуждать к себесимпатию», казалась уже, по правде говоря, немного устаревшей. Как и знаменитое«Юности честное зерцало», чуточку простодушно учившее, что за ествою не следуетчавкать и чесати голову. И аккурат в 1729 году сын астраханского священникадвадцатишестилетний Василий Кириллыч Тредиаковский, не ставший еще академиком ине вошедший в зенит своей славы, но успевший уже окончить московскуюСлавяно-греко-латинскую академию (старейший «вуз» Московского государства),побывать в Голландии и посвятить три года Сорбонне, перевел галантный романаббата Талемана «Езда на остров любви»… (Интересно, что у истоков куртуазногофранцузского романа стояли как раз священники – аббат Талеман, аббат Прево…) Народине, во Франции, творение Талемана уже устарело, но российские дворяне,воспринимавшие европейские моды с естественным отставанием, приняли как новинкустранствия кавалера Тирсиса в поисках своей возлюбленной Аминты. Остров Любви,город Надежда, река Притязаний замелькали в галантных беседах, и политестребовал досконального знания сих вымышленных географических пунктов. ВасилийКириллыч Тредиаковский сразу стал моден, был принят в знатных домах и мимоходомзело шокировал архимандрита Заиконоспасского монастыря, равно как имонастырскую ученую братию. Рассказывая оным о преподавании философии в Париже,ученый попович как-то незаметно дошел до утверждения, что господа бога-то,очень даже возможно, и нету… Некоторое смятение умов и толки о сей лекцииникаких неприятных последствий для вольнодумца не возымели – российскаяинквизиция, пролившая неизмеримо менее крови, нежели ее европейские сестры, новсе же обладавшая характером отнюдь не голубиным, на сей раз как-топросмотрела.