Хохот всколыхнул пламя свечей. Князь Трубецкой сидел сбагровыми пятнами на скулах и зубы сжал так, что становилось страшно – вот-вотхрупнут в порошок… «Медведь» загавкал на него совсем не по-медвежьи ипредпринял неудачную попытку выдернуть за ногу из кресла. Весело былонесказанно.

– Да что ты его за ногу… – почти без запинкивыговорил князь Иван и пошел к хозяину, придерживаясь за стол и сметаяобшлагами посуду. – Что ты его за ногу, когда я его сейчас за шкирку…Кавалергарда этакого, чтоб ему со своей кобылой амур иметь… Из окна его, акиГришку Отрепьева…

Он цепко ухватил Трубецкого за ворот и действительноцелеустремленно поволок к окну. Трубецкой упирался, но не в полную силу, как-тослепо пытался оторвать Ивановы руки – словно в дурном сне, когда и пробуешьотбиваться от схватившего тебя кошмара, да и не получается. Никто непрепятствовал – не усмотрели ничего невозможного в том, чтобы генерал-майоркавалергардов вылетел из собственного окна.

Князь Трубецкой был на полпути к окну, когда сикурс все жепоследовал – камер-юнкер Степан Лопухин, родственник Евдокии Лопухиной, аследовательно, и нынешнего императора, вмешался и после перемежавшейся сувещеваниями борьбы вызволил Трубецкого.

– В окно генералами швыряться – это уж, Ваня,чересчур, – сказал Лопухин рассудительно. – Пойдем, охолонись. Пустьего, мешает, что ли?

Иван стоял посреди залы, как стреноженный конь, и, казалось,прикидывал, кого бы огреть и чем.

– Степа, ну не пойму я, – сказал он с пьянымнадрывом и где-то проглядывавшим недоумением, – я ж ему в морду плюю чтони день, с бабой его лежу, а он как библейский самаритянин. Хоть бы отливался,что ли, не говоря уж утереться. Скучно смотреть на сего мизерабля… Ай… –Он тоскливо махнул рукой и отправился на прежнее место, пнув мимоходом«медведя». – Что с вами ни делай, все станете твердить: «Божья роса»…

Надо сказать, что никто в его слова не вдумывался, разве чтопоручик Щербатов, пришедший последним и менее других хмельной, короткую этуречь запомнил. Застолье продолжалось, веселье шло безостановочно и отлаженно,как часы работы известного мастера Брегета…

– …Как у Трубецкого, – сказал поручикГоленищев. – Все как встарь.

– Не думаю я что-то, – сказал поручик Щербатов.

Просто ему казалось, что чем больше чего-то яркого,красивого и устойчивого будет наблюдаться в окружающей жизни, тем удачливей илучше станет она, жизнь наша, на шарообразной земле, в том числе и для неголично. Чужое счастье заставляло верить и в не такое уж далекое свое,подстерегающее, быть может, уже при завтрашнем рассвете.

– Чем день всякий провождать? – упрямо повторилон, глядя на ленивое кружение мельничьих крыл.

– Надоел ты мне, мил друг Степушка, – сказалГоленищев. – Не хочу я с тобой спорить. Давай лучше об заклад биться наВаньку?

– Давай, – сказал Щербатов. – Десять золотых– пойдет?

– Пойдет. Бьюсь об заклад, что и Ваньке Натали надоествскорости, да и Ванька Натали осточертеет. И пойдет все как встарь, с наличиемсторонних аматеров у Натали и метресок у Ваньки. Бабы – они таковы, –веско заверил Голенищев и поутишил голос, оглянувшись на всякий случай в сырую ночь. –Ежели покойная императрица с Вилимишкой Монсом имела долгий амур. Бамбардиру –Бамбардиру, Степушка! – верность не хранили, а уж Ваньке… – Онрассмеялся. – А забавно получается, Степа, – Петр Алексеич некогдаимел симпатию с Анной Монс, а его супруга впоследствии – с Видимом, оной Анныродственником. Кундштюки судьба выкидывает, право. Эх, промотаю я твои золотыес Амалией…

То, что судьба подкинет третий вариант разрешения их спора,они не могли и предполагать. Как и все остальные, впрочем.

Наташа, покинув возок, поднималась на крыльцо шереметевскогодома.

Наталья Борисовна Шереметева

Ей исполнилось шестнадцать. Она была дочерьюгенерал-фельдмаршала Бориса Шереметева, верного и умного птенца гнезда Петрова,военного и дипломата, что ходил в Азовский и Прутский походы, дрался под Нарвойи под Полтавой, бивал шведов у Эрестфера и Гумельсгофа, брал на шпагу Нотебурги Дерпт, был родней Романовым по общим предкам времен Дмитрия Донского и занемалке заслуги перед Российской державою пожалован Петром первым в Россииграфским титулом. И умер, когда дочери не было и шести, будучи шестидесяти семилет от роду.

Отца она помнила плохо и по причине малолетства, и оттого,что в Петровы времена птенцы его гнезда месяц проводили дома, а десятьнаходились вдали от оного по военным и иным государственным надобностям.Воспоминания были зыбки и неразличимы, как лики икон древнего письма: упадетсолнечный луч – высветит смутную тень, погас – и снова ничего…

Ей исполнилось шестнадцать – то самое второе поколение, вглаза не видевшее бород и охабней, зато узнававшее сразу, что их непременнаяобязанность – учиться на европейский манер. Только Европа Европой, а мамок инянек, происходивших из крепостного сословия, не извели и бурные, будоражныепетровские времена. И слава богу, сдается. Няньки-мамки остались те же, в томже русском платье и с русской памятью, идущей даже не от Владимира Крестителя –от Кия, антов и будин… да откуда нам знать точно, из какой глуби веков? Мы беззапинки перечислим греческих богов, главных и средненьких, а свои корни, своюглубину сплошь и рядом не знаем трудами иных деятелей, тщившихся отобрать у наснашу память…

Мать любила Наташу «пребезмерно», и хотя сама была неискушена в книжной премудрости, понимала, что без нее ныне нельзя. С учителямиобстояло не так уж блестяще, но Шереметевы могли себе позволить самое лучшее. ИНаташа его имела. Учителя наставляли грамоте, иностранным языкам и прочемунеобходимому. Она знала, что Земля круглая, как ядро (хотя трудно в этоверилось), что между Старым и Новым Светом лежала некогда потонувшая странаАтлантида, что Александр Македонский едва не завоевал однажды весь мир, но умер(может быть, от непосильности сего предприятия), что Францией некогда правиларусская королева, а басурманский Стамбул был прежде христианским Царь-градом.Читала разное – и Ливиевы истории, и житие Клеопатры, имевшей смелость убитьсебя совместно с амантом, дабы не попасть в плен к врагу, «Повесть о храброммореходе Василии Кориотском» – может быть, первый русский приключенческийроман, – сочинение неизвестного автора об удалом моряке, что был похищенпиратами и претерпел великие невзгоды и долгие скитания, но избежал всехопасностей и добрался все же в родные края к своей любимой. И еще многое.

А была еще и нянька Домна, ее покойный глуховатый голос,бесконечные рассказы в долгие вечера – про колдунов, что оборачиваются волками,перекинувшись через пень с воткнутым в него ножом; про огненное царство,Потока-богатыря и царя Трояна; про верную любовь и лютых чудищ; про храбреца, чтоотрубил руку моровой Язве и умер сам, но Язву от людей прогнал. И многоедругое.

Печатные строки книг о живших некогда людях, их бедах иудачах переплетались с неизбывной и прочной памятью славян, переплетались,свивались, текли единым ручейком, и все, вместе взятое, учило жить, училочувствам и силе, верности и упорству. Переменчивость и постоянство, подлость иверность не всосешь с молоком матери, человека всему учат люди, и хвала ему,если он перенял одно хорошее и никогда таковому не изменял. И как жаль, что мыничего почти не знаем о тех мамках-няньках, игравших, несмотря на веяниявремени, не последнюю роль в том, какими росли и какими потом становились нашипредки, помним только одну, из Михайловского, а остальные имена утекли, какпесок сквозь пальцы…