Когда ей сравнялось четырнадцать, умерла мать. Единственнойопорой оставался брат, что был годом старше, но опоры, прямо скажем, неполучилось, и на два года дочь фельдмаршала становится едва ли не затворницей вродительском доме, желаниям не дается воли, мир существует где-то в отдалении.Через два года молодость все же берет свое, к горю тоже можно, оказывается,притерпеться (одно из первых взрослых наблюдений), и Наталья Шереметева выходитв свет – красавица, умница, одна из богатейших невест империи. Женихи летели,как ночные бабочки на свечу.

И непременно опаливали крылья – ни один не задевал душу. Апотом появился князь Иван Долгорукий, и все помчалось, как фельдъегерскаятройка.

Он был словно королевич из сказки, честное слово. Он былпервая персона в государстве после императора, сияли высшие кавалерии,казалось, что сказка происходит наяву, и хотя шестнадцать лет – это шестнадцатьлет, было же еще что-то, не исчерпывавшееся одним восхищенным любованиемсказочным королевичем? Несомненно было, иначе просто не объяснить последующего…

…Она сбросила шубу на руки старому лакею, помнившему ещеТишайшего, и неслышно шла по темным коридорам, где когда-то со сладким ужасоммечтала в детстве встретить домового, да так и не встретила. Присела в креслоперед застывшим камином, украшенным литыми аллегорическими фигурами изгреческой мифологии. Полосы бледного лунного света косо лежали на полу. Былопокойно, несказанно хорошо и немножко страшно – жизнь предстояла новая исовершенно уже взрослая.

Няньку Домну она угадала по шагам и не обернулась, непошевелилась.

– Пошто без огня?

Со времен первого осознания себя была знакома эта милаяворкотня. Был ли у няньки Домны возраст? Кажется, нет, и ничуть она не менялась– так казалось Наталье Борисовне Шереметевой с высоты ее немалых шестнадцатилет.

Колышущееся пламя пятисвечника дергало за невидимые ниточкиломаные тени, и нянька Домна, как всегда, ворчала на всех и вся: что Новый годони давно уже почему-то отмечают не по-людски, студеной зимой вместо привычнойосени; что и годы считают по-новому, пусть и от рождества Христова, да всеравно порушен прадедовский лад; что платья нынешние с их вырезом – все жесрамота; что лапушку там, ясное дело, не покормили, а что это за праздник,ежели одни пляски без угощения; что… Одним словом, и соль-то раньше быласолонее, и вода не такая мокрая.

– Да что же это на тебе лица нет? – усмотрелаДомна в зыбком полумраке.

– Засылает сватов, – сказала Наташа шепотом, но ейвсе равно показалось, что эти тихие слова прошумели по всему дому. Бросиласьняньке на шею и засмеялась безудержно, пытаясь смехом прогнать последнююнеуверенность и страх. – А я сказала… я сказала… может, и со двора сгоню…

Нянька Домна обняла ее и тихо запричитала. Ничего плохогоона не ждала, но так уж повелось от седых времен чуров, щуров и пращуров спозабытыми именами, так уж полагалось провожать невесту – с плачем…

Сговор Натальи Шереметевой и Ивана Долгорукого отпраздноваличрезвычайно пышно, вследствие чего, в частности, поручики Голенищев и Щербатоведва скрылись от рогаточных сторожей, жаждущих пресечь поручиковы восторженныебезобразия. О Наташе наперебой восклицали: «Ах, как она счастлива!» – чтоистине полностью соответствовало.

А через несколько дней по холодному недостроенному городуСанкт-Петербургу лесным пожаром пронеслись тревожные слухи – у императора оспа!И тем, кто вхож во дворец, спать стало некогда.

1730: над пропастью

Из головинского дворца, где обитал Алексей ГригорьевичДолгорукий с семейством, помчались гонцы к родственникам. Родственники съехалисьнезамедлительно. Один за другим подъезжали возки, торопливо чавкали по влажномуснегу меховые сапоги, и временщик распадающегося времени Алексей Григорьевичвстречал слетевшихся лежа в постели, с лицом, которое для вящего душевногоспокойствия следовало бы поскорее занавесить черным, как зеркало в домепокойника. Искрились алмазные перстни, блестело золотое шитье, посверкиваликавалерии, и привычная роскошь только усугубляла смертную тоску, напоминая осложенном из неошкуренных бревен домишке в далеком Березове. Могло кончиться ихуже, совсем уж плохо – колья и каменные столбы убраны с санкт-петербургскихулиц не столь уж и давно…

Молчание становилось нестерпимым, и кто-то обязан был егопрервать. Фельдмаршал Василий Владимирович знал, сколь тягостны перед боемтакие вот томительные минуты ожидания, но начал все же не он.

– Император не оправится, – сказал АлексейГригорьевич. – Надобно выбрать наследника.

– Выборщик… – негромко, но вполне явственнопробормотал фельдмаршал.

– Кого? – скорее жалобно, чем любопытно спросилзнаменитый дипломат Василий Лукич.

– Искать далеко не надобно. Вот она! – Сверкнулиалмазные лучики, палец Алексея указывал на потолок, как попы указывают на небо,суля якобы имеющиеся там высшую справедливость и надежду.

Над ними в своей комнате захлебывалась злыми рыданиямикняжна Екатерина, нареченная невеста императора, уже привыкшая было мысленноименовать себя Екатериной Второй и мечтавшая втихомолку о том сладостном дне,когда сможет открыто ухайдокать в Сибирь брата Ваньку, – отношения межродственниками в семье Долгоруких, как мы помним, были братскими и нежными…

Некоторое время родственники привыкали к услышанному.

– Неслыханное дело, – твердо сказалфельдмаршал. – Катьку твою? Да кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние,но и наша фамилия не захочет, я первый…

– Не говорил бы за всю фамилию, Васенька, –дипломатически равнодушным тоном обронил Василий Лукич.

– Изволь. Я первый Катьке подданным быть не захочу. Сгосударем она не венчалась.

– Не венчалась, да обручалась, – сказал Алексей, идвое других Григорьевичей согласно закивали.

– Венчание – одно, а обручение – иное. –Фельдмаршал с военной четкостью гнул свое. – Да если бы и была онасупругой императора, то и тогда учинение ее наследницей напрочь сомнительно.Сбоку припека – Катька…

– Припека? – рявкнул от окна князь Иван, фаворит,и разразился матерной бранью. – Почему же Алексашке Меншикову вольно быловозвести на престол чухонскую коровницу? (Все поневоле опасливо оглянулись вразные стороны.) Не ты ли ей, фельдмаршал, подол лобызал не хуже прочих? А то ине подол? (Фельдмаршал презрительно отплюнулся в сторону мальчишки ипромолчал.) Лобызал подол, чего там. Теперь же не о коровнице идет речь – окняжне древнего рода. Не худороднее Романовых, я чаю, да и давно ли Романовы напрестоле? И не сын ли все же Бомбардир патриарха Никона? Почему Меншиков мог, явас спрашиваю? Дерзости больше было? Да уж надо полагать… Хоть и пирожкаминекогда торговал.

Родственники смотрели на него с изумлением – впервые на ихпамяти этот беспечный юнец кипел настоящей боевой злостью, словно перед лицомопасности в нем забродила-таки кровь всех прежних Долгоруких, немало помахавшихмечом за время существования государства.