Но молодежь о дискуссиях в Заиконоспасском монастыре если ислышала, то краем уха, а что такое Сорбонна и где она помещается, вряд лизнала. Были занятия и поинтереснее. Звучали нежные переливы «Времен года»Вивальди, сменялись менуэтом, «королем танцев и танцем королей», сияли окназалы, сияли свечи, сияли драгоценные камни на высших кавалериях князь ИванаДолгорукого, сияли глаза Наташи Шереметевой, весь мир состоял из сияния имузыки, этим двоим казалось, что в мире существует все же что-то высшее ивечное, что это их первый танец – хотя он был бог знает которым по счету, о нихуж и судачить перестали…

А бравый гвардионец поручик Голенищев, из числа обычныхсокомпанейцев по буйству князя Ивана, сказал поручику гвардии и тожесокомпанейцу Щербатову:

– Дурит Ванька, право слово. Сие ему несвойственно.

– Дурит, – согласился сокомпанеец Щербатов. –Вид, я тебе скажу, у него прямо-таки пиитический. Дрейфует по реке Притязаний,потерявши румпель. Однако же Натали…

Они переглянулись и молча покивали друг другу, соглашаясь,что Натали аббатовой Аминте вряд ли уступает, а то и превосходит оную (Талеманаони, как и полагалось, штудировали старательно). А еще они, будучи ненамногостарше князь Ивана, искренне полагали, что познали все удовольствия жизни,чуточку устали от нее и знают ее насквозь, знают все о всех наперед, а также –что ничего серьезного в жизни нашей не существует, а имеется лишь, согласноЕкклесиасту, всяческая легковесная суета. Хотя мода на томную меланхолию должнабыла расцвести пышным цветом лишь лет через полсотни, с появлением «Страданийюного Вертера», провозвестники, как водится, наличествовали там и сям – ох ужэти провозвестники…

Поскольку все хорошее когда-нибудь кончается, кончился ибал, что было, в общем-то, не столь уж трагическим огорчением – их еще многопредстояло впереди, – и началась веселая суета разъезда. Мажордом зычновыкрикивал кареты, факелы бросали на снег колышущиеся тени, скрипели полозья,догорали огни фейерверка, и князь Иван в одном кафтане сбежал по ступеням,чтобы распахнуть дверцу шереметевского возка (лакей догадливо смылся назапятки).

– Наталья Борисовна, – сказал он словно бызапыхавшись, хотя пробежал всего ничего. – Вскорости пришлю сватов…

Нежный мех воротника закрывал ее лицо, видны были толькоглаза, и не понять, то ли они смеялись, то ли нет. Золотой змейкой чиркнула понебу ракета и рассыпалась мириадом искр.

– Присылайте, князь, – сказала Наташа. –Выслушаю. А Может, и со двора согнать велю. Не решила еще…

И прикрикнул на милых залетных осанистый кучер, князь Иваностался смотреть вслед возку, но долго не выстоял – подъезжали другие возки,коим он мешал, да и морозило. Он вернулся на крыльцо, откуда за ним давно велинаблюдение поручики Голенищев со Щербатовым.

– Ваня! – задушевно сказал поручикЩербатов. – Слышишь, Ваня, поехали к Амалии, а? Как раз съезжаться всемвремя, немочки будут непременно…

Князь Иван обозрел их так, словно они сей минут свалились сЛуны и облик имели курьезный, от земного отличающийся напрочь. И ядрено послалбравых гвардионцев туда, куда они вряд ли собирались, да и не знали толком, гдесии места находятся, хотя народу в них вроде бы послано преизрядно. Перед лицомтакого афронта поручикам осталось лишь сыграть ретираду, разумеется не поуказанному им адресу, – стопы они направили туда, где непременно будутнемочки.

– Дурит, – Голенищев затянул прежнюю песню. –Теперь вот до сватов дошло… Дурь.

Поручик Щербатов то ли находился под влиянием демонапротиворечия, то ли глаза над нежным мехом собольего воротника подействовали ина него, – одним словом, он заявил не столь уж неуверенно:

– Однако ж не допускаешь ли ты, Вася…

– Чтобы Ванька был сражен Амуром? Чтобы Ванька? –От искреннего изумления Голенищев застыл на месте, как незаслуженный монументсамому себе. – Подобного от него не чаю.

Они остановились у темного здания Двенадцати коллегий,поодаль поскрипывали крылья ветряных мельниц, построенных еще при Бомбардире.Ветер лез под шубы, аки тать, поблизости дурноматом орал припозднившийсяпьяный. Стояла обычная санкт-петербургская ночь, сыроватая даже в снежныеморозы, и ее сырая влажность как бы укрепляла Голенищева в мыслях, что все насвете тлен, суета и несерьезность. Начинался новый, 1730 год.

– «Чем день всякий провождать, если без любви жить?» –упрямо процитировал Щербатов Василь Кириллыча Тредиаковского.

– Пиитическая у тебя натура, сударь мой, – сказалпоручик Голенищев. – Добро бы говорил такое француз – он человек легкий, уних тепло и виноград произрастает… Позволительно согласно политесу нашептыватьвирши нежной барышне на балу – но шпагу по миновании в ней боевой надобностиубирают в ножны. – Сентенция сия понравилась, было в ней нечтофилософическое. – Но постоянно разгуливать, шпагу обнажа, – смешно иглупо.

– Считаешь, передумает насчет сватов?

– Ну и не передумает, что с того? – Голенищевмногозначительно поднял палец, отягощенный перстнем, амурным залогом. –Пойми, Степа, – Ваньке нашему подвернулась новая забава, только и делов.Натали – это тебе не Амалия и не прочие. Шереметева, не кто-нибудь, – еесилком в задние комнаты не поволочешь. Здесь все по-христиански обставитьнадлежит. А дурь Ванькина как пришла, так и пройдет, как барка по Неве. И будетВанька, как и допрежь, душою честной компании, и будет все, как встарь. Как вону Трубецкого…

Ретроспекция: младые забавы

Разгульное шумство имело сомнительную честь быть в домекавалергарда князя Трубецкого, чему сам генерал-майор был отнюдь не рад, но непо причине скупости или отвращения к пирушкам. С женой Трубецкого открыто жилкнязь Иван Долгорукий, фаворит и кавалер, и, оказывая внимание жене, не обделялтаковым и мужа – ругал его матерно и отпускал оплеухи при случае и без случая,просто за то, что попадался на лестнице.

Сейчас, похоже, снова шло к оплеухам. Застолица была уже всостоянии крайнего изумления – кто-то флотский горланил подхваченную в далекомгороде Любеке песенку о монахе, имевшем привычку исповедовать своих духовныхдочерей по ночам; кто-то упаковал себя в медвежью шкуру и, взрыкивая, скакал начетвереньках; кто-то громогласно требовал послать за девками. Князь Иван пилмушкатель и прочие вина молча (что было плохим признаком) и время от времени стрезвой злостью стрелял глазами в князя Трубецкого – тот помещался где-то наокраине стола с таким видом, словно и стол, и дом были вовсе не его.

– Что-то женушки нашей не видно, князь, – громкозаявил наконец Иван, но ответа не дождался и пока примолк. Притихшая было вожидании потехи застолица вновь зашумела.

– Р-рота, слушай! – рявкнул разлегшийся посредизалы «медведь». – Кто мне отгадает, в чем различие меж князь Трубецким исамоедским оленем? Эх вы, темные! Рога у Трубецкого не в пример развесистей игуще!