– Дело, – сказал Алексей. – Уговорим графаГоловина, фельдмаршала Голицина, а буде заспорят, можно и прибить. ВасилийВладимирович, ты в Преображенском полку подполковник, а Ваня майор, неужели несможем кликнуть клич? Поднимала Софья стрельцов, поднимал Петр Алексеевичполки, поднимал Алексашка гвардию. Что же, кровь у нас жиже?

– Ребячество, – отмахнулся фельдмаршал. – Какя полку такое объявлю? Тут не то что изругают, а и убить могут…

– Персюков ведь не боялся?

– То персюки, – сказал фельдмаршал. – А тутрусские солдатушки. По двору разметают…

Григорьевичи вертелись вокруг него, как ловчие кобели вокругмедведя, наскакивали, скалились, брызгали слюной, матерно разорялись, снованапоминали, что и Романовы – не Рюриковичи, вспоминали о дерзости Меншикова,Лжедмитрия и Софьи, увещевали, грозили, что решатся сами и как бы тогда неоказаться Василью свет Владимировичу где-нибудь в неуютном месте. И всенапрасно – фельдмаршал не затруднялся перебранкой и в конце концов покинул залувместе с братом Михаилом, за все время так и не обронившим ни словечка.

Молчание снова давило в уши. Не так уж далеко отсюда ядренымсолдатским сном спали гвардейские казармы, и, если рассудить, не столь ужбезнадежной была идея подправить русскую историю при помощи граненых багинетов.Случались примеры в недавнем прошлом. Да и в будущем льдистый отблескгвардейских штыков будет не единожды ложиться на трон русских самодержцев –штыки возьмут в кольцо Брауншвейгскую фамилию, замаячат поблизости при болезниЕлизаветы, поставят точку на судьбе Петра III, мартовской ночью сомкнутсявокруг Михайловского замка, едва не опрокинут напрочь престол в славном и шаломдекабре месяце. Но на этот раз штыки останутся там, где им и предписаноуставом, – в казармах. Не хватит решимости их посредством переписатьисторию русской государственности, – видимо, все же ушла водой в песокбылая смелость и боевой задор Долгоруких, рука потеряла твердость, заманчивыйтреск гвардейских барабанов неотвратимо уплывал вдаль, как ни вслушивайся, ивместо эфеса шпаги под руку упрямо подворачивалось очиненное гусиное перо…

– Нужно же делать что-то, – сказал ИванГригорьевич, выражая этим и упование на то, что делом займется кто-то другой,не он.

– Остерман… – заикнулся Сергей.

– Продаст, – сказал Алексей. – Не за рубль,так за два.

О гвардии уже больше и не поминали – спасение было в пере.

– Император должен оставить духовную, –бесстрастным до бесполости дипломатическим голосом сказал Василий Лукич.

– Когда ж он ее напишет? Совсем плох…

(Они упрямо делали вид, что не желают понимать, –страшно было идти до конца и называть вещи своими именами.)

– Император должен оставить духовную, а напишет ее онили нет – дело десятое.

(Потому что не идти до конца было еще страшнее.)

– Вот и пиши, – сказал Алексей.

Василий Лукич примостился было у камина с пером и бумагой,но вскорости сослался на плохой почерк – он был дипломат и предусматривал любыеслучайности. С его и Алексея слов писать стал было Сергей Григорьевич.

– Погодите, – сказал Иван, белее собственногокружевного воротника. – Посмотрите – письмо государя и мое письмо. Моейруки от государевой не отличить, сам государь не мог – мы с ним не единожды вшутку писывали…

Сличили. Отличить действительно было невозможно.

– Дело, – сказал Алексей. – С богом, Ванюша…

Он терпеть не мог сынка Ванюшу, но на того была сейчас всянадежда. Иван писал духовную в пользу сестры Екатерины. Он терпеть не могсестрицу Катеньку, но в ней сейчас было все спасение. Спокойное и беспечальноебытие, кавалерии, женщины, шитые золотом мундиры и сама жизнь – все имело опорулишь в белом листе бумаги с голубоватыми водяными знаками голландской фабрики,и никто не думал о метавшемся в жару мальчишке.

– Все, – сказал Иван хрипло.

Алексей тщательно изучил духовную.

– Дело, – повторил он. – Сергей, допиши уж исвою. Вдруг государь подпишет…

Государь ничего уже не мог подписывать. Он беспрерывнобредил, все звал к себе Остермана и не узнавал его, когда Остерман на цыпочкахприближался. Наконец император словно бы вернулся в сознание, посмотрелосмысленно и вполне внятно выговорил:

– Запрягайте сани, хочу ехать к сестре…

(Его сестра Наталья Алексеевна умерла годом и двумя месяцамиранее.)

И умер – четырнадцати лет и трех месяцев с днями.

Оспопрививание в Европе стало распространяться лишь черезшестьдесят с лишним лет.

1730: Наташа

Утро девятнадцатого января выдалось как страшный сон, тольковот проснуться нельзя. Она видела, что глаза у окружающих заплаканы, спрашивалао причинах – ей не отвечали, настаивала – взгляды скользили в сторону, и когдамолчать стало вовсе уж невмоготу, ей сообщили осторожно, что сегодня ночью, посколькувсе от Бога, государь Петр II Алексеевич в бозе…

Он был тезка великого деда и по имени и по отечеству, носчастья и не то что славы – самой жизни ему не прибавило.

Дальше все плыло. Наташа не различала ни лиц, ни комнат, незнала, куда идет и идет ли вообще. Унять ее рыдания не могли, как ни пытались.Снова, как в тот страшный день смерти матери два года назад, настойчивонадвигалось видение ледохода, но не веселого весеннего – по серой воде ползлиугрюмые серые льдины. Это была погибель.

Ее не могли утешить, не могли заставить сесть за стол ипроглотить хоть кусочек, сквозь слезы она твердила одно:

– Пропала… Пропала…

В австерии на Мойке, закрытой из-за императорской кончины,но открытой со двора для завсегдатаев, поручик Голенищев, зверски перекосивлицо, шумно занюхивал копченой селедкой только что опрокинутую чарку. Покончивс сим ответственным делом, сказал поручику Щербатову:

– Шереметевым от сей печальной кончины ни горячо, нихолодно, все равно что нам, грешным. А вот Долгоруким – тем, конечно, можетвыпасть по-всякому. Обручение – не венчание, так что Натали следует Ванькеотказать по причине его полной неопределенности, и в счастии ей недостатка небудет. Мои, кажись, золотые, Степушка…

Но был он весел не так чтобы уж очень. Поручик Щербатовугрюмо пил, ему было тоскливо и почему-то все время холодно.

Довольно скоро придуманная для Наташи Голенищевым диспозициядальнейшего поведения пришла в голову и тем, кто суетился вокруг нее в тщетныхпопытках утешить, – не столь уж мудреным был выход и оттого пришел вголову одновременно многим. Очень скоро ей сказали все это в глаза – что послеслучившейся сегодня ночью смерти жених такой мало чем отличается от камня нашее, что ничего, если здраво рассудить, не потеряно и поправить дело можно вдва счета – отказать, и вся недолга; что ей пошел семнадцатый и жизнь тольконачинается; что не стоит своими руками разрушать эту долгую в почете и достаткежизнь ради отгулявшего свое пустоцвета Ваньки Долгорукого. Советчикиторопились, перебивали друг друга, спеша утешить, унять слезы, наставить глупуюдевчонку, не понимающую, что спасение рядом и заключается в нескольких короткихсловах.