снаряжением. Что зима в горах есть сущий ад, и без войны даже, Федька наслышан был, каждого из добровольцев Ржевского почитал героем, и слушать их истории мог бы вечность, кажется. Да не о доблести ратной и дальних краях неведомых билось сейчас его сердце.

И батюшка, как назло, торчал на совете неотлучно, Бог весь когда завершат…

Знать бы только, заявлял Сабуров о пропаже своего человека, да не влезешь со своим насущным при государе и всех. И в Приказ не завалишься, не кравчего то дело – дьяков пытать и за чужими холопами следить. А батюшка молчит, только глядит порой пытливо и строго.

Тихо отпросившись у Иоанна аргамаков своих проведать, Федька исчез из советной палаты.

Вчерашний короткий ливень прибил пыль по вытоптанным дворам, колеям и тропам, но по закоулкам, в пуках бурьяна, по травостою у заборов оглушительно звенели и трещали кузнецы. Оставив Беспуту, как давеча, невдалеке, Федька завернул за угол глухой бревенчатой стены кормового сарая, за которым тянулись ряды таких же, пустынных в полдень. От глубокой тени отделились две знакомые фигуры в чёрном.

– Ну что, идём? – едва взглянув на Сабурова, Федька обратился к Чёботову, сразу отошедшему от них: – Спасибо, Григорий Матвеич. Не стану более держать тебя. Дальше – сами… – и он подошёл к Сабурову ближе, а тот отступил, оказавшись спиной к брёвнам сарая. Федька ухмыльнулся криво, губы вдруг слушаться перестали. Он оперся ладонью о приятное шершавое бревно у самой головы невозмутимого Сабурова: – Потолкуем? – и мотнул в сторону денников.

– Хорош трепать попусту. Здесь говори, чего надо.

– Здесь увидать могут нас. Ещё скажут, Сабуров на царёва кравчего крепко запал, мало ему показалось Васюткиных прибауток!

В тот же миг оба оказались лицом к лицу, вцепившись друг другу в грудки.

Чёботов было оглянулся от угла, но Федька вкрадчиво молвил, чтоб шёл и не тревожился… Сабуров усмехнулся презрительно и первым разжал хватку, оттолкнул от себя Федьку.

– Здесь говори! Я не дурак с тобою туда идти. Мне одному, значит, а сам холуёв приволок! Я, думаешь, не знаю, что Гришка там сейчас, за углом, ожидает!

– По себе всех мерить привык! Не было договору такого, один я! Он проводил – и только.

– А вдруг там мне мешок на шею, да и поминай, как звали? От тебя же, гадина, всякое ожидать можно.

– От меня-то? – Федька выдержал его наглый взгляд в упор. – Да уж где мне со своими шалостями против воина такого! Покуда я гусёнков дразню, ты гусю бошку сворачиваешь.

– Ты толковать меня позвал, а как жёнка, всё жеманишься да пустое болтаешь. Что, огулял Гришку-то? Под кафтаном теперь держишь?

– Ага, любовь у нас с ним. Ну хватит! Человечек твой у нас. В клетке отдельно сидит, допросу дожидается. Вот тебя думаем пригласить, всё ж при хозяине холоп поменее врать станет. Как думаешь?

Сабуров с собой справился, не вдруг ответил, но по-прежнему надменно, только скулы заходили желваками: – Какого это человечка? Во что меня тянешь?

– Много их у тебя, что ли? Стремянного тваво нового.

– Натворил чего? То-то гляжу, шлындает где-то, мерзавец. Споймали, значит? Вот спасибо. Сам с негодника шкуру спущу.

– Экий молодец ты, Егор, ничем-то не прошибить тебя! За что же шкуру, коли не сам он удумал моего Сеньку зарезать? Он только ножик втыкал, а отвечать одному придётся?

– Да ты хмелю перебрал, видать. Какое дело мне, что холопы не поделили? Допрашивать, говоришь? Зовите, и там посмотрим ещё, кто кого подбивал, может, твой на моего полез, за честь твою «хозяйскую», сучью! И чего ты мне сделаешь?!

Разворот такой именно полагая, Федька даже рад был своему ознобу и бешенству, которое укрыть силы не имел…

– И верно, падла, не доказать теперь ничего, покойника-то не допросишь! А ты со своими уговорился, поди, загодя, на одном стоять будете. Да? Да??

– Убери… р-руки!

Они дышали сдавленно-загнанно и пожирали друг друга дикой ненавистью, и тут Сабуров расхохотался.

– А ничего ты мне не сделаешь! Нету у тебя ничего, не притащился бы ты сюда, кабы и правда Каюрка проболтался! Что, слухачей тоже приволок, за углами таятся? А пусть слышат! И на дознании, перед государем самим скажу: сбёг он от страху, когда слух прошёл, что Федорина малого завалил кто-то в лесу, а Федора-то, не долго думая, на Сабуровых напраслину возводит! Напраслина то! Что молчишь?

– И на дыбе повторишь сие?

– Да ты в уме ли, Басманов? Ты и вправду мнишь себя всех выше?! – смеясь уже вовсю открыто в бледное застывшее Федькино лицо, Сабуров выдыхал с хрипом брань, точно плевки. – Да ты же никто, ничто ты, блядь ты похабная, ты что ж вообразил-то о себе? Знаю, мнишь, с мгновения того, как поставил государь тебя у трона, выше ближних, выше рынд, головы думного – всех! – что государю ты отныне и совет и указ, что нет на тебя управы?!

– Государь меня бережным своим нарёк… – молвил сквозь зубы Федька, белея.

– Куражится он, боярство, врагов старых тем унижая! Нешто не видно этого никому, думаешь? И впрямь, блаженный ты! И отцу твоему недолго править! Не своё место занял, всех под собою с холопами уравнять возмечтал, да и ему государь, дай срок, место укажет! И ты, как натешится государь, в холопы из шутов вернёшься, а то и на кол, токмо не на Чёботовский! А без нас ему не обойтись…

– Так признаёшь, что смерти мне хочешь? – странно тихо и ровно отозвался на это Федька, глядя сквозь полное торжества и злорадства лицо Сабурова, почуявшего скорое встречи завершение и упившегося бессилием униженного врага.

– Сдался ты мне! Хотел бы – так тебя б и прирезали…

Оторвавшись от стены, сплюнув в ноги Басманову, как всегда мечтал, Сабуров задел его плечом, проходя мимо. И застыл, распахнув остановившиеся глаза, раззявив рот в беззвучном вопле. Федька стоял, прижавшись к нему, позади, ласково смотрел, заглядывая сбоку в позеленевшее, покрывшееся испариной лицо, не торопясь вынуть нож из его бока у поясницы.

– А надо было, Егорка. Надо было меня. Напрасно струхнул. Сеньке я от тебя привет передам, да похвалю, что не дался, а что хребет Куярке поломал – за то пожурю маленько… Прощевай, Егор! В ад катись!!!

Медленно вынув лезвие, отерев его о кафтан оседающего со сдавленным хрипом Сабурова, Федька отодвинулся на шаг, наблюдая последние его судороги. Из полных ужаса выкаченных поблёкших глаз умирающего, силящегося что-то ещё сказать, выкатилось по слезе, и они остановились и погасли.

Федька всё смотрел на него, досадливо морщился от назойливых звуков, лезущих отовсюду через ватный звон. Содрогнулся всем телом и едва на ногах устоял, почуяв на плечах большие очень горячие и очень сильные ладони.

– Фёдор Алексеич, идём, идём, идём скорее!..

– Беспута!

– Идём же!

– А… как же..?

– Ножик-то давай сюда…

Федька