или царевичей нацелиться стрелою, или вблизи саблю обнажит – они тотчас с верхних своих постов это увидят, и направят меж гостей стрелка, и смерть тогда верная злоумышленнику. Даже раненым будучи, он окажется схвачен и разоблачён укусом маленького шипа теремного стрельца-стража. Говорят, Ниянза был из кадомской мордвы, и немало их за государя выступало уже в Полоцком походе, да и по всем границам служили исправно, за то имея права заселять пустующие земли по всем северным окраинам. Много из них, поживши на Москве, крестились в православные, и сам Ниянза со всей семьёй был православным, и потому именоваться стал из Чевты – Чевтаевым. Но кто из них желал остаться в своей вере, тех не принуждали ничем, и вся государева мордовская община жила в согласии меж собой, да и с миром вокруг тоже. Как мудро молвил Фёдоров, делом своим каждый занимался честно и доблестно, и не заглядывался никогда на то, что другим надлежало вершить. Проходя по Саранским окрестностям в славном походе своём на Казанское ханство, останавливался государь в дубовой церкви Всемилостивого Спаса, молился, испрашивал участи своей и задуманного завоевания, и, говорят, будто бы молния озарила в тот миг его моления всё окрест, осветила, как днём, и сказано было государю тем свыше о победе его грядущей. И в благодарность месту за тот добрый знак, а ещё – всему люду мордовскому, что препятствий никаких русскому войску не чинили, а, напротив, рады были за одно выступать, подарил государь храму большого медного двуглавого орла, на колокольне теперь возвышающегося. Сделался Саранск одной из твердынь-острогов на границе засечной черты…

Это всё после уже Федька узнал. И много чего ещё.

Но кое-что успел зацепить оком и сам… Нет-нет да и вставало перед ним, как, будто б само собой, растворилось за мгновение тело Сабурова, там, в пряной тени за конюшенной стеной… Он тогда на время себя не помнил, и вдруг перед ним очутившиеся заботливые сторожа обескуражили, конечно, но и задуматься заставили крепко.

Потому шагнул он отцу навстречу с сердцем, окаменевшим в решимости, готовым к упрёкам жесточайшим и гневу его, но и к самозащите тоже.

Воевода молчал и взором его всего как бы оценивал.

Они оба стояли. И Федька зашёл чуть вбок, чтоб солнце не так слепило через три отворенных окна. Чтобы видеть отцовский лик. Тут Буслаев тихонько затворил дверь, оставляя их наедине.

– А что бы сделал ты?! Такое-то услыхавши! Ты бы стерпел?!

– Зачем?! Зачем ты встречи его искал, сказано же было не мешаться сюда!

– Не мог я ждать! Увериться хотел! Чтоб с рук им это не сошло никак, пойми…

– Ты мог бы государю слово молвить… Государю то решать!

– Не мог!!! Не мог! Нешто я – баба?! Жалиться господину своему на обидчика стану?! Или ты тоже меня за откуп всему миру почитаешь, а, скажи? Ничто и никто я, да? – так, как эта сволота говорит, Федька-Федора, шутиха, даром что собою пригож, а что Басманов по роду, чести и праву – так … и что в том! Батюшка!!! И ведь государь сам, сам мне волю дал разбираться-то, было ведь у нас с ним уже раз, жаловался, и в том от него свободу полную получил, чтоб по-своему решать!

– Вот как…

– Государь справедлив… Повинюсь, как есть, поймёт он!

– Да так всё, сын, так, да надо было б тебе, всё же, не лезть, а теперь что навернётся!

– Да ничего! Всё едино нас ненавидят теперь, а и прежде, сам говорил, не жаловали… Не мог я по-другому! Ну угробили бы Сабуровы Сеньку, а мы бы молча перетерпели затрещину такую, да?! Кто бы после за Басмановых и полушку дал! – и усмехнулся горько, и устало отступил, осел на лавке, где давеча Сенька раненый отлёживался.

Только простонал тяжко протяжно воевода. Прав был сын, конечно…

Вот только что Иоанн скажет.

– Ладно… Молить Бога станем, чтоб правду нашу государь услыхал.

Немного помолчал воевода. И приказал затем: – Сядь.

После и поведал сыну воевода кратко о тайной страже, что по государя личному велению за ним установлена. И о том, что за такие тени кремлёвские всюду ему видятся. Что честь это редкая, и, коли виноват он в чём-то, то лучше откровенно про то сказать, как есть. Всё одно узнается.

– А что Наруш говорит? – трепеща внутренне, Федька тут не решился на отца смотреть.

– Наше счастье, всё видел. Хоть и не слыхал отчётливо… Беспута же не всё видал. Но того, что слыхал из-за угла, довольно, наверное, чтоб…

– Что? – Федька подскочил к отцу, заглядывая в глаза его, и хватая преданно за руку. – Батюшка! Ну видит Бог, грех мой великий, да, но… не мог я отпустить собаку сию! Чтоб после каждый конюх и холоп земский, не токмо что опричный, мне вслед потешался, а уж что на Москве бы зачали трезвонить (и теперь зачнут, да, но… Уж вправду грешным быть лучше, чем грешным слыть понапрасну, раз уж всё одно тебя славят! А этак хоть бояться, не презирать, станут. Не прав я? Не прав, скажи?

Воевода молчал. Но – по-другому уже. Мирно… И так тревожно, что снова заныло нутро. Он бросился в ноги воеводе, целуя его каменную могучую ладонь и умоляя о понимании и снисхождении.

– Что бояться станут, тут ты прав. Эх, Федя… Уж Чёботов точно смикитит, что к чему. Говоришь, ушёл он, сразу? Эх, Федя!.. Ступай, поди, проведай своего защитника, – воевода тронул его доверчиво поднятое лицо жёсткими, как ржавое железо, пальцами. Кивнул в сторону дверки в соседние сенцы. – А мне с мыслию надо собраться. Как только к себе вернётся государь, задержи его, насколь возможно, и за мной пошли немедля, без меня не говори ничего ему.

– Как это – ничего?..

– А как хочешь. После говорить станешь. Коли дозволит…

И Федька послушно удалился.

Воевода позвал Буслаева, они некоторое время совещались при затворенных окнах.

Сенька слабый всё ещё был, но молодцом. И тут, в спокойствии воеводских покоев, в хорошем справном уходе, и поправка его шла удачно. Когда, белый весь и измученный, явился ему дорогой господин, Сенька даже встал навстречу, и слегка, как мог, склонился, придерживая ладонью быстро заживающую рану под повязкой на боку.

Федька только уселся рядом, привалился к стене, и закрыл глаза.

– Что смотришь, Арсений… Отмщён ты! Тсс… Ни звука мне тут. Ты смотри готовься в поход: государь-то едет, вроде бы, далече, в богомолье, ну и тебя забираю я отсюдова. Не страшись, верхами не посажу, пока не оклемаешься как следует. В моём возке будешь, – наговаривал так, будто себя сам утешал, будто уже миновало с государем разъяснение, которого, чем близилось оно неотвратимо, тем более страшился… Мыслию в грядущем