– Так то Цыплятев, Иван Елизарьевич, из князей Смоленских, думный дьяк, ближний теперь, Государева родословца составитель также. Толковый мужик.

– Что-то ты помрачнел как будто…

– Да вишь ли, Федя, незадача какая. Цыплятев, что и Годунов, роднёй хорошей Сабуровым приходится, и государь им благоволит. Не к месту, не вовремя так!.. – воевода с досадой зарычал глухо, вздыхая.

– И что же теперь, смолчать?

– Ни в коем разе, зачем молчать. И потому, что за нами правда, и чтобы на дальнейшее гадине зубы выдрать… Но и сказать надо умеючи. Не жалует государь заговорщиков, а ещё более того, кто раздоры умножает. А мы с тобою сейчас как раз их множить станем, так выходит…

– Да как же так выходит! – снова было возмутился Федька, хоть и понимал, что отец говорит мудро.

Двери отворились, с поклоном вежливым Годунов, приглашая воеводу войти, сам изготовился удалиться, за ним вразвалку выплыл обширный Цыплятев, тоже с кипой свитков под мышкой. Подскочивший помощник-подьячий принял от него бумаги. И все раскланялись, наконец, и разошлись. Федька на цыпочках пробрался в свои пустые палаты, а воевода затворился с государем.

Шли минуты. Усталость от невыплеснутого одолела его. Повалившись на застланную цветастым шёлком лавку, Федька тихонько заскулил, сердце било в рёбра. Он скинул терлик и расстегнул ворот рубахи, толкнул створочку ставня, впуская побольше ветра.

Что они решат, что будут делать? Ведь невозможно же спустить такое, нельзя, чтоб Басмановых посчитали слабее других, когда они сильнее всех быть должны. Конечно, батюшка сие и сам знает, и ему не занимать ни терпения, ни оборотистости, ни расчёта своего. Конечно, мало ли кто лежал сейчас мёртвый в темноте отдалённого ледника230, где-то у Дичкова озера, и ну как никто его открыто не хватится, некому опознать будет… Но вот верилось твёрдо в Сенькин острый хваткий глаз, в его слово, пока что не подводившее, а только выручающее. И пока что никакой иной у них намётки нет. И тут уж по-настоящему не о том речь идёт, довериться ли слову юнца-холопа, и не о том, что будет оно против слова боярского при дознании. Тут вот разом и выявится, во что государь ставит и ценит ближнего слугу и советника Басманова-воеводу, и его, Федьку, кравчего своего, постельничего "ненаречённого", как при дворе говорилось… Их слово станет против Сабуровых. И хоть твёрдо было его убеждение, что любит его государь и поверит, конечно, а всё ж нелепое, мерзкое, надсадное что-то грызло исподволь душу. И чем дольше шло впустую время, тем глубже пиявлся гнусный червь опасения.

– Федька, поди! – воевода подозвал из приоткрытой двери. Пытливо всматриваясь, Федька силился угадать, чего ожидать. Но воевода только утвердительно ему кивнул и велел быть молодцом, как условились, ничего кроме оговоренного не касаясь, и простился на время.

Иоанн стоял у кресла, опираясь о высокую спинку, смотрел в просвет окна, огорчённо и утомлённо.

Федька, сцепив пальцы, опустил голову, как будто в чём виноват был.

Наконец, тяжело вздохнув, Иоанн к нему обернулся. Федька бросился плавно к нему, пал к ногам, завладел отягощённой перстнями ладонью и прижал к пылающей щеке их приятно ласкающий холод.

– Что ж, сегодня и не отдохнувши мы с тобой, Федя. Прилягу. Свободен ты покуда…

Федька не торопился подыматься, и говорить не смел. Государь обводил его брови, выписывал лик как будто, и горбинку носа, едва различимую, и по изгибу прихотливому губ приоткрытых. Смотрел на трепетно моргнувшие ресницы, тенью пригасившие пыл пытливого и страстного взгляда.

– И что же за зверь ты, дивный, страшный? Дивного в тебе более, или… страшного?

Федька замер. На самом деле испугавшись, ведь таким Иоанн бывал раз-другой всего, да и то, нельзя было точно сказать, по прошествии времени, не примерещилось ли это в полубреду, произносил над ним государь загадочные речи, и вопрошал ли его голос Иоанна или его собственный…

– Какой же я зверь, свет ты мой, государь, сердце… моё?..

– Сияющий, сияющий… Блазнящий всяко! Вот и теперь даже, вопрошаешь – и совращаешь. В тревоге весь – а ластишься, льнёшь, завлекаешь собою… И как тут уверовать, что не смыслишь, чего творишь? Что испуг этот твой – не повадка коварника, не лукавство, зверю разум заменяющее, точно блуднице – краса, прелесть, призывная вместо многие слова… Знает, как посмотреть, как повести очами, чует, как смирением, негой, будто б слабостию пред сильным, повести себя… Власы вон по плечам – сетями шелковыми, да одеянием небрежен невзначай, открыта шея… бела, точно снег, и по груди мраморной, атласной, так и тянет гулять не взором одним, руками и поцелуями… А очи-то бездонны, зелены, что омуты лесные чистые, лучезарные, и во слезах восхитительны, и в похоти тёмной смеющиеся…

– Государь…

– Вот, вот, губами, соку красного исполненными, заклинаешь, а слова все затем только выдумываешь, чтоб уста эти жили, чтобы голос твой, безмерной юностью, звуком страстным в душу саму вливался… Полно! Неужто не ведаешь, каков ты есть?! Пошто сладостно в тебе всё невыносимо, знаешь ли? Не на погибель ли мужа сильного?

– Государь!.. Не про меня сие… Что ты! – отползши от его ног, с ладонью, к распахнутой груди прижатой, Федька перепугался – так безумен был Иоанн сейчас, над ним стоя.

– А отчего же на тебя смотреть больно?! Отчего страшно мне на тебя смотреть?!

Федька молчал, чуя подкатываюшую дурноту, комкая у горла ворот рубахи вместе с бечёвкой креста.

Иоанна словно отпустило, прошло наваждение. Расслабились, помягчели черты, и голос стал прежним.

– Ты иди, Федя. А я прилягу. Тяжко нынче, граду быть… Иди. Покамест Беспута тебе здесь во всём поможет.

Но Федька всё сидел, потрясённый, и тогда Иоанн приблизился и наклонился, намереваясь будто его приподнять. Федька очнулся, сам встал, откланялся, притихший. Стремительно смеркалось снаружи, и скоро прямо над Слободой, наползая с юга, возникла и вознеслась чёрная небесная наковальня, и обрушился грохотом и воем предгрозовой буран… И внизу, на дворе, тоже заметалось всё, загремело, спуталось разными возгласами, подалось по укрытиям. Федька кинулся затворять ближнее окно, порывом из которого вмиг сорвало пламя со всех свечей в высоких шандалах.

– Сам как думаешь, кто зло на нас умыслил?

Вопрос догнал его уже на пороге. Точно вилы вошли в поясницу. И его скрутило батюшкиным запретом влезать, да свой чёрт возопил радостно, и сдался ему Федькин дух.

– Сабуров!

– Вот как, значит. Что ж…

Ожидая расспросов, он задержался в дверях. Но Иоанн более не сказал ничего. Ничего.

Медленно бесшумно притворив за собою дверь, Федька оказался у себя, один.

«Вот так, значит. Что ж».

Сотый раз вытверживал он себе последние эти слова, до самого наимельчайшего отголоска, капли, трещинки, игры и истинности разлагая, и вновь воедино собирая, силясь прозреть за ними государеву волю. Уж не придумываешь