Сенька не знал, что тут сказать можно. Мало понимал, но чуял много. А потому уткнулся в плечо Фёдора Алексеича, рядом сидящего в изнеможении, и этак замер.

Сказавши своему стремянному напоследок слово ободрения, и упредив, что вдруг да может быть допрос им, и чтоб ни единой душе, кроме государя самого, он не открывался, и сам получив от отца ежели и не словесное, то горькое молчаливое с собой согласие, Федька шёл до своих сеней под сопровождением Беспуты, вручившего ему в ножны чистый уже кинжал, как во сне.

Стража у покоев государевых пропустила их и закрыла за ними двери.

Тут звенящая тишина его обняла. Пахло чистотой, лёгкой сыростью прокалённого летом покоя, остывающего долгими вечерами… Шерстью ковра, арабскими духами сандаловыми, свечным отменным воском, цветочным и травным, и – ладаном. Его холодным и пламенным ладаном.

Осмотрев себя, он остро захотел переоблачиться – рукав оказался испачкан кровью, и на поле были тоже бурые пятна. Кликнул кого-то, заглянув в государеву опочивальню, всю тоже отворённую настежь, ступая разутыми ногами… Явился Восьма, забрал испачканный кафтан, помог живо переодеться в свежее.

Время замерло. Звон в ушах смешался с хором кузнечиков и сверчков, обычно сопровождающим конец лета. Или это были его воспоминания о доме, может быть, где трава росла буйно по застрехам вкруг подворья, и кузнецы эти перекрикивали друг дружку до самого позднего сенокоса, до изморози первой на земле.

Он прилёг на свою лавочку, устланную шелковыми покровами, и осторожно закрыл глаза. Рука Восьмы подсунула ему кружку ключевой водицы, и он выхлестал её с невнятным стоном благодарности. Но покой не шёл, сердце колотилось, поминутно чудились близившиеся шаги и голоса. Забыться не получалось. Обрывки восклицаний, оправдательных и каких-то бессмысленных, крутились нескончаемо, и ни одно не мог он додумать до конца как следует, они рвались и путались с плевками Сабурова, с его последним изумлением, с досадой, что так мало успелось ему взамен влепить. Знать и правда, зверь я, раз вот так, душу навек сгубивши убийством намеренным, пусть и в горячке сотворённым, не хочу ни плакать, ни трястись и каяться, а всё бешусь, словно мало мне мести и того, что враг бездыханный скрыт где-то… Как позовут всех на трапезу, заметят, что Сабурова нет, спрашивать начнут друг друга, кто видел, где… А вдруг кто и видел их вместе, не только "свои", "нарушки"… – он рассмеялся своей шутке, сделанной из имени одного из своих тайных стражей, тут же устыдясь такой нелепости. Вскочил, кинулся к образу в углу, впервые за прошедшее искренне взмолясь на коленях "Господи Всеблагий!"

Молился он, чтоб скорее уж настало объяснение, чем бы оно не решилось.

А время всё шло.

Трижды пробило на часовой башне над Святыми воротами.

Ничего из того, что он себе надумал, не случилось. Государь вернулся к себе не одни, с кем-то – приглушённый и вроде бы ровный говор слышался из кабинетной комнаты. Наверное, с ним был Годунов… Федька помнил наказ отца немедля устроить им свидание, и надо бы было сейчас войти и просить Иоанна отринуть всё прочее ради незамедлительного известия. И – не мог с места двинуться. Да и нехорошо было появляться ему сейчас из спальных покоев, а лучше бы обойти палаты вкруговую, да, и как бы снаружи, с общего входа, по батюшкиному поручению и впорхнуть. Обувшись быстро, причесавшись, метнувшись за саблей, но решив не брать, он задержался перед зеркалом, чтобы успокоить немного дыхание, и почти без сознания откупорил фиал, и тронул пальцами, омоченными в волшебстве его, волосы и шею.

Обежать всё кругом оказалось быстрее, чем он хотел бы. Занятый своими хлопотами, дворцовый люд на него особо не глядел, лишь расступался спешно, едва успевая кланяться, а больше никого он не встретил, по счастью.

Перед дверьми кабинетной комнаты он встал отдышаться. Тут в любой миг мог кто-то возникнуть, кто-то, кому тоже срочно надобно доложиться государю… Медлить боле некуда.

Вдохнув полную грудь, он закрыл глаза и приготовился испросить стражу доложить о себе. Но дверь отворилась, на пороге возник Годунов, с вежливым, как всегда, поклоном уступая кравчему дорогу.

– Как раз за тобою велено послать, Фёдор Алексеич, – сказал он, и удалился.

По тому, как Иоанн поднимался из кресла, подходил к окну, сцепив за спиною руки, и стоял, отворотясь от него, так и оставшегося у дверей, и молчал, Федька понял – уже всё знает.

– Государь. Велишь… за батюшкой послать?

Тяжко и сокрушённо переведя дух, Иоанн обернулся.

– Виделись уж с батюшкой, – и снова принялся смотреть в окно, ввысь куда-то, в проплывающее медленное облако.

Федька сглотнул, не шелохнувшись, опустив помутившийся взор.

Иоанн молчал.

Силы покинули Федьку. Он упал на колени, и ждал, устав мучиться догадками, что будет.

– Увы мне, – наконец молвил Иоанн в бесконечном сожалении как будто, и обернулся к застывшему на коленях кравчему.

– Государь… я… я… – но в горле как пересохло, что он и шептать не мог.

– Что ж, Федя. Сам я отдал тебе на правёж твоих неприятелей, и слова своего забирать теперь не стану. Но в глаза твои посмотреть хочу. И речь твою послушать.

Кое-как поднявшись, Федька через два шага снова очутился на коленях перед Иоанном.

– Смотри, Федя, на меня, и не думай укрыться. Кто вчера соврал, тому и завтра не поверят.

– Не вру, ничем не вру тебе! – одолев себя, сумел отвечать, и даже – с решимостью.

– Осознаёшь ли, что содеял? Что назад пути уж нет?

Федька кивнул дважды, закусывая губы.

– И что ж, как теперь тебе? Тяжко ли… раскаяние? Есть ли? Иль… страх один за ответ?

Несносное мучение рвало его изнутри, точно по остриям ножей бежать предстало, и прорвало-таки слезами:

– Одно лишь во мне раскаяние – что привелось до греха такого тяжкого пасть! Жаль мне себя и свою душу, как жаль, не сказать, но – не его, не его!!! Не умею я врагов злобных жалеть! Подлых не прощаю! Не сделал бы того, что сделал – век бы себя казнил, хоть и за иное – чести бы лишился, воли, силы, гордости своей! А без того – как жить-то можно?! Молиться я стану, государь, молиться, всё осознаю ведь… Но не наказания, не закона земного страшусь! Отвращение твоё от меня увидать теперь – вот страх нестерпимый!

Обессилев от признания такого, осушившего под конец слёзы, он содрогался весь, а государь, плечи его отпустив, отошёл к креслу, и откинулся в нём.

– Что ж ты… не молвишь ничего, Государь мой?.. Противен я тебе?.. – подполз к его ногам, как часто бывало, но никогда прежде Иоанн не закрывался от него ладонями.

– Молчи-и, молчи… Что вы со мною творите!..

– Государь мой!.. – чуя нечто непонятное, Федька прижался запылавшим