Мастерство этого плюгавого старого чудака было в чести у ювелира, державшего более эффектную лавку на Главной улице. Порой он обращался к Дарли за помощью, но тот, прежде чем взять от ювелира в работу какую-то «хитрую» изящную вещицу, не отказывал себе в удовольствии посмеяться над его невежеством, отпуская в его адрес язвительные и оскорбительные замечания. И все же в сердце Дарли имелись чувствительные струнки, и одна из них отзывалась на Эстер Роуз, которая сумела завоевать его расположение благодаря своему терпеливому и бесконечно доброму отношению к его больной племяннице. Он никогда не ворчал на нее, как на многих других, и в тех редких случаях, когда Эстер нуждалась в его услугах, он вел себя так, будто это она оказывает ему любезность, а не он ей, и взимал с нее за свою работу чисто символическую плату.

Войдя в мастерскую, Эстер увидела, что Дарли – на носу очки, в руке – микроскоп[141] – занят своим привычным делом. Для работы он выбрал самое освещенное место в помещении.

Дарли взял у нее часы, внимательно их осмотрел, ни слова не говоря в ответ. Потом снял с часов крышку и принялся разбирать механизм, чтобы определить характер поломки.

Внезапно он услышал, как у Эстер от удивления перехватило дыхание. Он взглянул на нее поверх очков. Эстер держала в руке часы, которые он только что отложил в сторону.

– Что тебя так взволновало? – спросил Дарли. – Часов таких никогда не видела? Или надпись поразила своей красотой?

Да, ее взволновала гравировка, сделанная старинной вязью. Переплетенные буквы «З. Х.», она знала, были инициалами отца Филиппа – Закари Хепберна. И Филипп, она знала, дорожил этими часами. Эстер вспомнила, что видела их в руках Филиппа буквально накануне его исчезновения: он раздраженно поглядывал на часы, недовольный, что Сильвия с малышкой задерживаются с прогулки. Эстер не сомневалась, что Филипп взял часы с собой. Она была уверена, что просто так он не расстался бы с реликвией, доставшейся ему от покойного отца. Где же тогда сам Филипп? Какие обстоятельства – жизни или смерти – привели к тому, что дорогая ему вещь снова оказалась в Монксхейвене?

– Откуда это у вас? – спросила Эстер как можно спокойнее, хотя сама изнемогала от любопытства.

Никому другому Дарли не ответил бы на такой вопрос. Он не любил распространяться о своих сделках. Не то чтобы ему было что скрывать – просто таинственность доставляла ему удовольствие. Он забрал у Эстер часы, взглянул на номер под крышкой, на клеймо мастера «Натто Джент, Йорк», затем объяснил:

– Их принес вчера вечером один человек на продажу. Этим часам сорок лет. Натто Джент примерно тогда же и умер. Но при жизни работу свою он делал хорошо, и я дал ему – тому, кто часы принес продавать, – примерно столько, сколько они стоят, настоящими монетами. Сначала попытался выменять их у него, но он не согласился. Ему деньги нужны на еду, как и многим другим в наши дни.

– Кто этот человек? – выдохнула Эстер.

– Да Бог с тобой, женщина! Откуда ж мне знать?

– Как он выглядел? Сколько ему лет? Говорите же.

– Девочка моя, глаза мне не для того нужны, чтобы в темноте разглядывать лица.

– Но часы-то вы при свете оценивали.

– Ах, какая проницательность! Я свечку под носом держал. Но в лицо его я не заглядывал. Это было бы неприлично, я так считаю.

Эстер молчала.

И тогда Дарли сжалился над ней:

– Если тебе так уж надо знать, кто этот парень, может, я и смог бы что-то выяснить про него.

– Каким образом? – с жаром спросила Эстер. – Мне очень надо знать. Очень. И на то у меня есть веская причина.

– Что ж, ладно, тогда я расскажу. Он очень странный малый, этот парень. Готов поклясться, ему бы хоть мелочь какую на пропитание, а он тут вытаскивает целых полкроны – в бумагу была завернута – и просит меня сделать в ней дырку. Я ему говорю: «Это ж порча настоящей королевской монеты. После того как я ее продырявлю, она потеряет всякую ценность». А он бормочет свое и бормочет. Что ж, надо так надо. Он оставил монету здесь, а завтра вечером придет за ней.

– О, Уильям Дарли! – вскричала Эстер, в волнении ломая руки. – Прошу вас, узнайте, кто он такой, откуда… все что можно… и я век буду за вас молиться.

Дарли пристально посмотрел на нее, но в его серьезном лице сквозило сочувствие.

– Эх, женщина, – произнес он, – лучше бы ты вообще не видела эти часы. Жалкое и неблагодарное это дело – слишком много думать о ком-то из тварей Божиих. Но я выполню твою просьбу, – уже другим, более веселым тоном продолжал он. – Когда надо, я хитер, как старый барсук. Приходи за своими часами через пару деньков, и я поведаю тебе все, что узнаю.

И Эстер ушла. Ее сердце радостно билось в надежде, что ей доведется узнать хоть что-нибудь о Филиппе – много ли, мало ли, о том она не смела рассуждать даже сама с собой. Возможно, где-то в дальних широтах часами Филиппа как-то завладел какой-то моряк, прибывший сюда из дальних морей; и в этом случае Филиппа нет в живых. Такое вполне могло быть. Эстер пыталась убедить себя, что это наиболее вероятное объяснение. Она была абсолютно уверена, что Уильям Дарли приобрел именно часы Филиппа. С другой стороны, не исключено, что сам Филипп где-то поблизости, здесь, в этом самом городе, как и многие другие, голодает, не имея средств купить дорогостоящие продукты. А потом ее сердце словно огнем опалило при мысли о том, что Сильвия каждый день – нет, три раза в день – накрывает для обитателей дома на рыночной площади сытный, вкусный стол, во главе которого должен бы сидеть Филипп; но «место его не будет уже знать его»[142]. Ибо Сильвия унаследовала от матери талант умелой хозяйки, и именно на нее – поскольку Элис одряхлела от старости, а Эстер работала в магазине – пали заботы по обеспечению пропитанием всего их объединенного разнообразного семейства.

А Сильвия! Душа Эстер исходила стонами, ибо ей вспомнились слова Сильвии: «Я никогда не смогу простить его за то зло, что он мне причинил», которые она сказала Эстер в тот вечер, когда та пришла в ее комнату и, прильнув к ней, со стыдом и печалью призналась в своей безответной любви.

Что могло бы способствовать воссоединению тех двоих? А сама Эстер могла бы? Эстер, которой неведомы таинственные закоулки сердца Сильвии, ведь тем, кто руководствуется исключительно принципами, неясны поступки людей, подчиняющихся собственным порывам и страстям. А сама Эстер могла бы? О! Что ей говорить, что делать, если Филипп рядом – если Филипп находится в плачевном, бедственном положении? При этой догадке она испытала невыразимую боль душевных мук и, как обычно, стала искать облегчения в Священном Писании, вспоминая обнадеживающие строки, которые укрепили бы ее веру.

– Богу же все возможно[143], – твердила она, словно заговаривая свою тревогу.