– Знаю. – Он снова погладил ее по щеке, утешая ласковым, нежным прикосновением своей руки. – Малышка! – проронил он через некоторое время, когда она затихла, обессилев от слез. – Я никогда не думал, что снова буду так счастлив. Господь милосерден.

Сильвия подняла голову и с отчаянием в голосе спросила:

– Как ты думаешь, Он когда-нибудь дарует мне прощение? Из-за меня ты покинул дом, ушел на войну, где тебе грозила смерть. А когда ты вернулся, бедный, одинокий, изможденный, я настаивала, чтобы она прогнала тебя, хотя знала, что время тяжелое и тебе нечего есть. Думаю, мне суждено вечно гореть в аду, а ты вознесешься туда, где нет ни плача, ни вопля[144].

– Нет! – Стремясь утешить жену, Филипп забыл о себе и повернул к ней свое лицо. – Бог жалеет нас, как отец жалеет своих заблудших детей. Чем ближе моя смерть, тем яснее я вижу Его. Мы с тобой сильно провинились друг перед другом, но мы понимаем, что нас к этому привело, и можем пожалеть и простить друг друга. Я слабею, угасаю, но ты должна помнить: Господь более сведущ и более великодушен, нежели ты ко мне или я к тебе. Я верю, что мы с тобой вместе предстанем пред Его ликом. И тогда я буду любить Его больше, чем тебя, а не меньше, как здесь, на этом свете.

И он умолк, лежал не шевелясь. Сильвия знала, что где-то рядом, на столе, есть снадобье от потерявших всякую надежду врачей, его принесла вдова Добсон. Она осторожно поднялась с пола, взяла лекарство и по капельке влила его в полуоткрытый рот. Затем снова опустилась на колени и взяла протянутую к ней безвольную руку, неотрывно глядя в печальные любящие глаза, в которых едва теплился огонь жизни. И в наступившей тишине она услышала плеск волн, непрестанно накатывавших на пологий берег.

Глубокой летней ночью, примерно часом раньше, к дому вдовы Добсон прибежала Эстер Роуз. Кестер с сестрой сидели у открытой двери, несли скорбную вахту под звездным небом. Остальные постепенно разошлись. Даже Джон и Джеремая Фостеры вернулись домой, где крепко спала маленькая Белла, мирно посапывавшая после своего опасного приключения.

Эстер мало что узнала у Уильяма Дарли о владельце часов и монеты достоинством в полкроны. Старый механик был раздосадован, что ему не удалось, как он ни старался, докопаться до истины, и пообещал – со всей горячностью, ибо он не привык терпеть поражение, – через несколько дней представить дополнительные сведения. И Эстер опять прошептала себе: «Терпение! Терпение!» Понурившись, она плетущимся шагом вернулась домой и увидела, что Сильвия отсутствует. Причину она выяснила не сразу. Надвигалась ночь, а Сильвия с Беллой все не возвращались. Эстер с каждой минутой становилось тревожнее на душе, и, как только мама ее благополучно заснула в своей постели, она побежала к Джеремае Фостеру, где и узнала всю историю во всех подробностях, ибо каждый добавлял что-то новое к повествованию предыдущего рассказчика. Но никто ей внятно не сказал, осталась Сильвия с мужем или нет. И она, задыхаясь от быстрой ходьбы, поспешила по дороге к дому вдовы Добсон, у которого бодрствовал в скорбном молчании Кестер. Его сестра сидела рядом – дремала, положив голову ему на плечо. Из распахнутой двери, которую оставили открытой, чтобы в дом проникал свежий воздух и они могли слышать оклик, если потребуется их помощь, на дорогу косо падал овал тусклого света.

Тяжело отдуваясь, Эстер остановилась перед домиком вдовы, но, слишком возбужденная и запыхавшаяся, она не могла с ходу приступить к расспросам и выяснить, какова доля истины в страшном рассказе о роковом происшествии, который ей поведали. Кестер безмолвно смотрел на нее. И эти мгновения волнующей тишины нарушал лишь плеск неугомонных волн, набегавших на пологий берег.

– Это он? Филипп? – наконец выдохнула она.

Кестер печально покачал головой.

– А его жена, Сильвия? – спросила Эстер.

– Там, с ним, наедине, – прошептал Кестер.

Эстер отвернулась, ломая руки.

– Господи Всемогущий! – простонала она. – Неужели я недостойна даже того, чтобы наконец вернуть их друг другу?

И, опустив плечи, она медленно побрела к своей спящей матери. Но, укладываясь спать, дрожащими губами она все нашептывала:

– Да будет воля Твоя…[145]

В начале третьего густая темнота летней ночи подернулась мягкими серыми красками занимающегося рассвета. Филипп смотрел на проясняющееся небо, понимая, что наблюдает зарождение последнего дня своего пребывания на этой земле.

На войне он часто находился на волоске от смерти; раз или два, например, тогда, когда бросился спасать Кинрэйда из-под огня неприятеля, он понимал, что у него один шанс из ста остаться в живых. Но все же один шанс у него был. Теперь появилось новое ощущение – последнее новое ощущение, которое каждому из нас суждено испытать на этом свете, – что смерть не только рядом, она неотвратима.

Он чувствовал, что тело его постепенно деревенеет, немеет. Но голова оставалась ясной, и мозг работал активнее, чем обычно, воссоздавая в памяти живые образы.

Казалось, еще только вчера он, маленький мальчик, вертелся у ног матери, стремясь со всей серьезностью своего детского сердца стать таким, как Авраам, который был наречен другом Божиим[146], или как Давид, муж по сердцу Божьему[147], или как святой Иоанн, слывший «возлюбленным учеником Господа». Филипп словно перенесся в тот день, когда он принял решение попытаться стать таким, как они. Это было весной, кто-то принес букет первоцвета; и аромат тех цветов он ощущал теперь, лежа на смертном одре: жизнь его подошла к концу, все сражения завершены, его время «быть добродетельным» минуло безвозвратно – возможность, что дается раз за всю вечность, осталась в прошлом.

Ему ясно вспомнились все соблазны, что его когда-либо одолевали, причем сами картины, стоявшие перед глазами, казались абсолютно реальными, осязаемыми, он мог бы коснуться любой вещи, что присутствовала в них; люди, мысли, доводы, коими убеждал его Сатана, вводя в грех, все это воспроизводилось с живостью настоящего времени. И он знал, что те мысли были иллюзией, доводы – ошибочными и необоснованными. Ибо в этот час пришло четкое видение подлинной истины: он понял, что при искушении ему было даровано облегчение[148]. Вот он пылкий отрок, преисполненный решимости всей своей предстоящей жизнью показывать миру, «каким может быть христианин»; и вдруг – молниеносный возврат в ужасное настоящее, в котором его обнаженная повинная душа ужалась до размера тени Престола Господа, прячась от Его гнева, направленного против тех, кто живет по лжи.