Разум его блуждал, но он не сдавался, стараясь сохранять ясность мысли. Значит, это и есть поступь смерти? Он силился удержаться в настоящем, в земном настоящем, которое быстро меркло. Он лежал на постели – на постели Салли Добсон в кухне-столовой, – а не на своем тюфяке в пристройке. Это он сознавал. И дверь была отворена в безмолвную мглистую ночь, и через открытый проем он слышал шум волн, плещущихся о пологий берег, и видел мягкий серый рассвет над морем – он знал, что в той стороне море, – видел то незримое, что лежало за стенами убогого жилища. И это Сильвия сжимала его руку в своей теплой живой ладони; это рука жены обнимала его; это ее всхлипы время от времени сотрясали его омертвелую плоть.

– Господь да благословит и утешит мою любимую, – пробормотал он, разговаривая сам с собой. – Теперь она знает, какой я. На небесах, озаренных светом великодушного Господа, все будет хорошо.

А потом он попытался вспомнить все, что он когда-либо читал о Боге, и все, что благословенный Иисус – возвещающий великую радость, которая будет всем людям[149], – говорил о Господе, Сыном коего Он являлся. Те фразы, словно целебное снадобье, врачевали его мятущееся сердце и воспаленный мозг. Он вспомнил мать, как она любила его. Теперь он отправлялся в объятия любви более мудрой, нежной и глубокой, нежели ее любовь.

При этой мысли Филипп шевельнул рукой, словно в молитве, но Сильвия стиснула ее, и он снова затих, беззвучно молясь за жену, за ребенка, за себя. Потом он увидел, что занимается заря и небо вспыхивает багрянцем, услышал протяжный усталый вздох Кестера, сидевшего на улице у открытой двери.

Вдова Добсон, он заметил, давно прошла в пристройку и там продолжала свое бдение на тюфяке, который служил ему постелью много бессонных печальных ночей. Те ночи минули – он никогда больше не увидит той бедной комнаты, хотя идти до нее было два шага. Он начал терять счет времени: казалось, прошли годы с тех пор, как добрая Салли Добсон, склонившись над ним, смотрела на него долгим кротким взглядом перед тем, как удалиться в каморку, которую когда-то занимал он, будто это было еще в детстве, когда он, мальчишка, стоял подле матери и мечтал о праведной жизни, а благоухание первоцвета влекло его в лес, где росли эти цветы. А потом в голове зашумело, завихрилось – его душа, готовясь к долгому полету, пыталась расправить крылья. И вот он снова в настоящем, снова слышит плеск волн, бьющихся о пологий берег.

Его мысли вернулись к Сильвии. Он снова заговорил – жутким, незнакомым голосом, будто не своим. Каждый звук давался с доселе неведомым трудом.

– Жена моя! Сильви! Прости меня за все!

Она подскочила, приникла к его обожженным губам и, обнимая его, простонала:

– О, горе мне! Прости… прости меня, Филипп!

И тогда он взмолился:

– Господи, прости нам прегрешения наши, как мы прощаем друг друга! – И после этого приближение смерти лишило его дара речи.

Он затих, его сознание быстро угасало, но потом вспышками внезапно возвращалось, и он понимал, что это Сильвия ласково касается его губ, что это Сильвия нашептывает ему на ухо слова любви. Казалось, он наконец заснул, и он действительно на время провалился в забытье, но лучи красного утреннего солнца упали ему на глаза, и, собрав остатки сил, он приподнялся, чтобы еще раз увидеть обескровленное от горя, восковое лицо жены.

– На небесах, – вскрикнул он и упал на подушку. И его лицо озарила счастливая улыбка.

Вскоре пришла Эстер с сонной Беллой на руках. Она хотела, чтобы девочка увидела отца перед кончиной. Эстер бдела и молилась всю ночь. Но Филиппа, увы, в живых не застала. А Сильвия, с сухими глазами и почти без чувств, лежала подле мужа, одной рукой сжимая его ладонь, другой – обнимая его бездыханное тело.

Кестер, несчастный старик, горько плакал, но из глаз Сильвии не выкатилось ни слезинки.

Эстер поднесла к ней дочку, и Сильвия, широко раскрыв полные страдания глаза, словно безумная, смотрела перед собой невидящим взглядом. Но Белла при виде жалкого, обезображенного спокойного лица внезапно встрепенулась и вскричала:

– Это тот бедный человек, что очень хотел есть. Он теперь не голоден?

– Нет, – тихо отвечала Эстер. – Все, что было, прошло, и он теперь там, где нет ни печалей, ни боли.

И разрыдалась. Сильвия села, обратив на нее взгляд.

– Что ты плачешь, Эстер? – спросила она. – Это же не ты ему сказала, что не простишь его до конца дней своих. Не ты разбила сердце тому, кто тебя любил. Не ты допустила, чтобы он умирал с голода у порога твоего дома. О Филипп, мой Филипп! Мой преданный любящий Филипп!

Эстер подошла к смертному одру, смежила приоткрытые веки тому, в чьих глазах застыла печаль, и запечатлела долгий прощальный поцелуй на его разгладившемся лбу. Ее взгляд упал на черную ленту, что обвивала его шею. Эстер приподняла ее. На ленте висела монета достоинством в полкроны.

– Эту монету несколько дней назад он приносил Уильяму Дарли, чтобы тот проделал в ней отверстие, – сообщила она.

Белла залезла к матери на колени – единственное привычное прибежище в этом незнакомом месте. Ощутив в объятиях тепло его ребенка, Сильвия дала волю слезам. Она протянула руку к черной ленте, повесила ее себе на шею и спустя какое-то время спросила:

– Эстер, как ты думаешь, если мне суждено прожить долго-долго и я буду очень стараться всегда и во всем быть добродетельной, Господь пустит меня туда, где он?

* * *

В наши дни Монксхейвен изменился, теперь это развивающийся морской курорт. Однако, стоя летней ночью поблизости от того места, где некогда ютился домик вдовы Добсон, в тот час, когда высокий прилив идет на убыль, по-прежнему можно слышать плеск волн, набегающих на пологий берег, столь же неугомонный и ритмичный, как и тогда, когда его слушал Филипп, балансируя на грани жизни и смерти.

Волны так и будут плескаться, пока «не исчезнет море»[150].

Но память людская недолговечна. Лишь немногие старики могут поведать предание о человеке, который скончался в хижине, что стояла примерно на этом месте, – умер от голода, в то время как его жестокосердная жена благоденствовала в достатке на удалении буквально нескольких шагов. Именно такую окраску придали этой истории людская молва и незнание подлинных обстоятельств.

На месте домика вдовы Добсон возведено красивое каменное здание – общественная купальня. Не так давно туда пришла одна дама. Обнаружив, что все комнаты заняты, она села и вскоре завязала беседу с банщицей. И так уж случилось, что разговор зашел о Филиппе и постигшей его судьбе.