– Я успокоюсь, когда увижу Беллу.

– Что ж ты даже не спросишь про того, кто ее спас? – укорил ее Кестер.

– Я знаю, это Филипп, – прошептала Сильвия. – И раз ты сказал, что он зовет меня, значит, он жив-здоров. Кестер, мне боязно с ним встречаться. Прежде я должна собраться с духом, а Белла придаст мне смелости. Мы ужасно расстались, я такого ему наговорила…

– Не думай о том, что ты наговорила; думай о том, что скажешь теперь, ведь он при смерти. Его ударило волной о скалу, отбило все внутренности, пока к нему смогли подойти люди на лодке и вытащить его из воды.

Сильвия молчала. Теперь она даже не дрожала. Стиснув зубы, она крепко взяла Кестера за руку и потащила его вперед. Но когда они дошли до конца моста, она в нерешительности замедлила шаг, не зная, куда повернуть.

– Сюда, – сказал Кестер. – Он уже девять недель квартирует у Салли, и никто из жителей его не узнал. Ведь он воевал, и у него обожжено лицо.

– Ему пришлось голодать, – простонала Сильвия, – а у нас полно еды. А я все просила твою сестру прогнать его, выставить за порог. О! Будет ли мне прощение?

Что-то бормоча себе под нос, порой вскрикивая от невыносимых страданий, с помощью Кестера она дошла до дома вдовы Добсон. Возле некогда тихого, уединенного жилища собрались люди. У входа стояли несколько моряков; в тревожном молчании они ожидали вердикта доктора, который осматривал Филиппа. В дверях тихо переговаривались три женщины.

По приближении Сильвии мужчины расступились, женщины тоже отошли в сторону, пропуская ее в дом. Все смотрели на нее с некоторой долей сочувствия, к которому, пожалуй, примешивалось некое враждебное любопытство: каково миссис Хепберн узнать, что сама она живет в достатке и довольстве, а жилище ее мужа чуть лучше ветхого сарая и сам он каждодневно вел борьбу за выживание, пытаясь не умереть с голоду? К этому времени все это стало известно о жильце вдовы Добсон; недоверие к нему как к чужаку и бродяге было позабыто.

Сильвия ощущала неприязненность их взглядов, суровость их молчания, но ничего этого не замечала. Если б такие вещи задевали ее в столь скорбный момент, она не стояла бы сейчас неподвижно среди осуждающих ее лиц и не шептала бы что-то Кестеру. Он не мог разобрать слов, что она произносила хриплым, сдавленным, приглушенным голосом, пока не наклонился к ней, приставив ухо к ее губам.

– Дождемся, когда выйдут врачи, – повторила Сильвия.

Она стояла у двери, вся дрожа, почти лицом к людям, собравшимся на дороге, но ее головка была повернута чуть вправо, так что они думали, будто она смотрит на тропинку, бежавшую по склону на удалении ярдов ста от домика. Там внизу все еще бесновались алчные волны, при ударе о скалу вздымавшиеся высоким столбом пенящихся брызг. Ближе к домику волны лишь ласково лизали покатый берег, потому что в устье реки находилась отмель, о которую они разбивались и теряли свою мощь.

Это зрелище разворачивалось прямо перед глазами Сильвии, но она ничего не видела, кроме неясной пелены, и шума моря тоже не слышала, хотя оно грохотало в ушах у всех присутствующих. Зато она различала тихие голоса, предсказывавшие Филиппу скорую кончину.

Оба врача сошлись во мнении, что повреждения его внутренних органов несовместимы с жизнью, хоть он и не чувствовал боли в нижней части тела из-за того, что получил сильнейший ушиб позвоночника в том месте, где расплывался кровоподтек.

Врачи говорили так тихо, что их не слышал даже Джон Фостер, находившийся всего в двух шагах от них. А Сильвия с того места, где она стояла, дрожа, несмотря на зной летнего вечера, улавливала каждый слог. Она повернулась к Кестеру:

– Кестер, когда врачи выйдут, я зайду к нему, а ты к нам никого не пускай.

Она произнесла это тихим, спокойным голосом, и Кестер, не ведая того, что она услышала, пообещал. Вдруг те, кто стоял у входа в дом, расступились, увидев, что из комнаты выходят врачи, а следом за ними – Джон Фостер, еще более мрачный и печальный. Не сказав им ни слова, даже ни о чем не спросив, что многие из собравшихся на улице сочли странным, о чем они потом так и говорили, бледная, с совершенно сухими глазами Сильвия юркнула в комнату, скрывшись из виду.

А волны все так же набегали на пологий берег.

Сумрак комнаты рассеивал лишь маленький ореол горящей свечи. Вдова Добсон стояла спиной к кровати – своей кровати, – на которую в спешке и ужасе положили Филиппа, не зная, жив он или мертв. Она плакала – плакала тихо, но слезы ручьем бежали по ее лицу, пока она, повернувшись задом к своему скромному ложу, подбирала обрывки мокрой одежды, которую с Филиппа срезали по указанию врачей. При виде мертвенно-бледной Сильвии, которая, словно привидение, неслышно, едва касаясь ногами пола, скользнула в комнату, вдова лишь покачала головой.

Но сколь ни беззвучна была ее поступь, он услышал, он узнал и со вздохом отворотил к стене обезображенное лицо, пряча его в тени.

Он знал, что она рядом, что стоит на коленях у его постели и целует его ослабевшую руку, которую уже незаметно сковывала надвигающаяся смерть. Но никто из них не говорил ни слова.

Наконец, не поворачивая к ней головы, он через силу произнес:

– Малышка, прости меня теперь! Я не доживу до утра!

Вместо ответа – лишь протяжный горестный вздох. Он почувствовал, как она прижалась нежной щекой к его руке и задрожала всем телом.

– Я жестоко поступил с тобой, – снова молвил он. – Теперь я это понимаю. Но мне недолго осталось. Думаю, Господь простит меня за то, что я нарушил Его заповедь. И ты, моя девочка, моя Сильви, пожалуйста, попытайся простить меня.

С минуту он прислушивался. В открытое окно доносился плеск волн, омывавших покатый берег, но Сильвия ничего не говорила. С ее губ срывался только все тот же долгий, дрожащий, горестный вздох.

– Дитя, – снова попытался он, – я боготворил тебя, но если б я смог заново прожить свою жизнь, Бога я любил бы больше, а тебя – меньше. И тогда я не согрешил бы против тебя. Но скажи хотя бы слово любви, одно крошечное слово, и я буду знать, что ты меня простила.

– О, Филипп! Филипп! – простонала Сильвия в ответ на его мольбу. Потом она подняла голову и сказала: – То, что я наговорила тебе, то были грешные, нечестивые слова. И та моя клятва была нечестивой. И Всевышний воспринял ее всерьез. И я за то жестоко наказана, Филипп. Жестоко.

Он стиснул ее руку, погладил ее по щеке. Затем продолжал:

– Я обманул тебя. В своем лживом сердце я позабыл, что должен поступать с ближним так, как хочу, чтобы поступали со мной. И я порицал Кинрэйда в своем сердце.

– Ты думал, что он не способен хранить верность и постоянство, – быстро произнесла она, – и оказался прав. Через несколько недель после твоего ухода он женился на другой. О, Филипп, Филипп! И теперь, когда ты вернулся ко мне, ты…

«Умираешь» – собралась было сказать Сильвия, но сначала побоялась сообщить ему то, о чем, полагала она, он не знает, а потом ее стали душить рыдания.